sevzap.htm

Содержание сайта

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЖУРНАЛ “СЕВЕРНЫЕ ЗАПИСКИ”

(1913 - 1917)

“Северные записки” выходили в Петербурге с января 1913 по январь 1917 года. Журнал заявлял о себе как о литературном, научном и политическом ежемесячнике.

Среди обилия изданий, издававшихся в России в 1910-е годы, “Северные записки” занимают заметное место и по составу авторов, и по широте рассматриваемой проблематики, и по своеобразию занимаемой позиции. Журнал представляет довольно разнообразный спектр духовных интересов русского общества накануне и во время первой мировой войны - в сложное и противоречивое предреволюционное пятилетие. Самим составом авторов журнал отразил своеобразие духовных устремлений русской интеллигенции 1910-х годов, сочетающих в себе, с одной стороны, приверженность традиционным народническим идеалам; с другой стороны - то угасающий, то возрождающийся интерес к религиозно-мистическим исканиям; и вместе с этим - мучительные попытки согласовать идею свободной личности как критерия истины с идеей “общественности”.

Будучи “толстым” журналом, “Северные записки” являют нам картину жизни России этого времени, прежде всего, не в сиюминутных - газетных - отражениях. Лики страны и образы времени встают со страниц журнала как результат аналитического осмысления, претендующего на научность и объективность, широту взгляда и многосторонность. Авторами журнала были и университетские профессора (Е.В.Тарле, П.Ю.Шмидт, Е.Н.Щепкин), и политические деятели (А.Ф.Керенский, Н.Д.Авксентьев), и молодые филологи (Б.М.Эйхенбаум, Б.М.Энгельгардт, В.М.Жирмунский, Ю.А.Никольский), и ветераны революционного движения народников (Н.А.Морозов, А.И.Иванчин-Писарев, П.И.Торгашев, В.Н.Фигнер, Н.Л.Геккер), и недавние выпускники философских факультетов немецких университетов (Б.В.Яковенко, С.И.Гессен, Ф.А.Степун), и экономисты либерально-народнического направления (Н.П.Огановский, Дм. Илимский, Н.В.Чайковский, Б.Черненков В.В.Водовозов). Идеологи, члены партии или авторы, разделяющие взгляды социалистов-революционеров (Н.Д.Авксентьев, Н.Н.Брюллова-Шаскольская, Н.Я.Быховский, Б.Воронов, Ю.Делевский, В.М.Зензинов, Вен. Марков, В.М.Чернов), при их явном преобладании, соседствовали с представителями различных течений социал-демократии (В.Керженцев, М.А.Лурье, А.Я.Гуревич, В.А.Базаров) и кадетами (Г.А.Ландау).

В попытке обрисовать “образ” журнала в целостности и единстве его духовно-идеологического организма, есть определенный риск выпрямить и сузить оригинальную позицию отдельных его сотрудников, затушевать индивидуальные черты присущего каждому из авторов типа мышления, общественных и эстетических пристрастий. Ведь ряд публицистов, художественных и литературных критиков журнала одновременно сотрудничали и в других изданиях различной политической и эстетической направленности. Например, постоянный рецензент “Северных записок” Н.Пунин, как и В.Чудовский, были также авторами и журнала “Аполлон”. Для “Русской мысли” писали Н.Шапир, В.Жирмунский, Ф.Степун, Б.Эйхенбаум. Политические обозреватели “Северных записок” М.Павлович, В.Португалов, как и А.Левинсон с И.Геллером, были еще и авторами журнала “Современный мир”. Среди участников горьковского издания “Летопись” были такие постоянные авторы “Северных записок”, как А.Левинсон, Б.Эйхенбаум, П.Юшкевич. С другой стороны, появление некоторых других имен в “Северных записках” носило непостоянный или разовый характер.

И все же надо признать, что “Северным запискам”, действительно, удалось обрести среди множества литературных и политических изданий демократической направленности “лица не общее выраженье”. И публицистические статьи, освещающие вопросы общественной жизни, экономики и политики, и литературная критика, и историко-литературные очерки, и искусствоведческие исследования, и обсуждения вопросов международной жизни, и философская полемика, и культурологические изыскания – предназначены были “бить” в одну точку. В статьях и очерках, посвященных различным проблемам и принадлежащих разным авторам, отчетливо наблюдается перекличка идей и мнений. Избегая жесткой последовательности и прямолинейности, журнал все же во всех своих материалах отстаивает единый подход к оценке пройденного Россией и Европой исторического пути и возможных перспектив и направлений дальнейшего движения мировой цивилизации.

В связи с этим сразу придется отвергнуть предположение, что причина тому – в строго партийной направленности журнала. Действительно, были все основания назвать “Северные записки” эсеровским изданием: вокруг журнала сосредоточилась многочисленная группа авторов, верных идеалам народничества и являвшихся членами партии социалистов-революционеров. Но при этом жестко ортодоксальный критерий как в выборе тематики, так и в характере ее обсуждения, здесь отсутствует. То, что принято называть широким взглядом на вещи, во всей полноте нашло отражение в “Северных записках”.

Примечательно само время основания и дальнейшего существования журнала.

Катастрофичность мироощущения, так ярко характеризующая образы, краски и музыку слова в искусстве символистов, в последний предвоенный год пронизывает всю общественную атмосферу русского общества. С другой стороны, для очень многих авторов молодого поколения было характерным осознание необходимости “смены курса”, понимание культурной эпохи 1910-х годов как “постсимволистской”.

Каждый, более или менее эмоционально чуткий наблюдатель буквально физически чувствовал предгрозовые разряды. В памяти даже самого юного поколения были еще живы и нетерпеливая жажда “бури” периода первой революции, и детское разочарование некоторых кругов гуманитарной интеллигенции наступившим “успокоением”. В настроениях общества причудливо переплелись глубокая тревога, некий “интеллектуальный ужас” в предвидении новых “бурь”, чувство их неизбежности и даже необходимости, и горячая жажда перемены, поворота национальной и мировой культуры к чему-то новому и неизведанному.

То, что политика ушла с улиц и площадей под сень Государственной думы и от митингов и разговоров обратилась на практическую парламентскую работу, противоречило разрушительному пафосу, близкому как идеологии профессиональных революционеров, так и отечественной литературе тех лет. С другой стороны, на фоне ускоренного развития хозяйственной жизни и экономики, вызванного реформами П.Столыпина, настроение подавленности, чувства пустоты, скуки, бродившие в среде интеллигенции, соседствовали с не менее заметными созидательными, конструктивными, сугубо прагматическими тенденциями.

Резкая политизация духовных устремлений, выдвижение на первый план общественной проблематики сказались на зарождении новых веяний внутри модернистских течений русского искусства и во многом повлияли на характер как религиозно-метафизических исканий в русской философии, так и на развитие многих тенденций в искусстве слова.

Вся эта сумятица интеллектуальных “странствий” и сердечных чаяний, так или иначе, нашла отражение в “Северных записках”.

Из четырех лет существования “Северных записок” почти три года приходится на время первой мировой войны. Диапазон настроений, рожденных в среде русской интеллигенции наступившей войной, колебался от первой эмоционально-поэтической реакции А.Блока (“война это весело”1_) до известного политического противостояния “оборонцев” и “пораженцев”. В “Северных записках” проблемы, вызванные войной, обсуждались с самых разных сторон и, прежде всего, в прагматическом аспекте - с точки зрения интересов развития отечественной экономики, промышленности, армии. С другой стороны, под рубрикой “Психология переживаемого времени”, а также в историко-культурных очерках и статьях журнал затрагивал философские аспекты войны; в литературно-критических обзорах анализировал отражение военных событий в искусстве и литературе.

Таким образом, картина русской истории периода 1913-1917 годов будет неполной, если мы не вглядимся в те дополнительные краски, которые вносили в нее “Северные записки”. И конечно, никакие общие слова и определения не способны передать своеобразный воздух времени, если мы не вслушаемся в сами живые голоса авторов “Северных записок”, звучащие со страниц журнала очень заметной нотой в общем тревожном гуле той эпохи.

Отдельные мгновения жизни, настроений общества и личности в их мимолетности и индивидуальности читатель может уловить на страницах “Северных записок” в разделе поэзии и прозы, в литературно-критических обзорах, в рецензиях библиографического отдела.

Литературно-художественная часть занимала в журнале заметное место и отличалась довольно широким жанровым разнообразием.

Помимо рассказов, здесь публиковались романы С.Сергеева-Ценского (“Преображение”), С.Патрашкина (“Светлояр”), повести Г.Адамовича (“Равнодушная дама”), Н.Бромлей (“Повесть дружбы и любви”), С.Есенина (“Яр”), Е.Кривцова (“Одна”), И.Новикова (“Калина в полисаднике”), Б.Садовского (“Побеги жизни”), пьесы В.Волькенштейна (драма “Ведьма”, трагедия “Герода и Мариамна”), М.Левберг (“Шпага кавалера”), Н.Шапира (“Марк Струвель”), очерки и этюды И.Вольного (“На рубеже”), М.Толмачевой (“Краски жизни”, “Штрихи”).

По количеству публикаций в “Северных записках” лидируют очень разные по эстетической направленности, по значению, по писательской судьбе поэты и прозаики. Большинство имен в журнале представлено одним или двумя произведениями. И на этом фоне выделяются поэты: К.Липскеров, более двадцати стихотворений которого были напечатаны в семи номерах журнала; И.Бунин, пятнадцать стихотворений и рассказ которого появились в четырех номерах “Северных записок”; более десяти стихотворений А.Ахматовой и М.Цветаевой было опубликовано в четырех номерах журнала; стихотворения С.Парнок были напечатаны в девяти номерах; восемь стихотворений и два рассказа М.Кузмина были напечатаны в пяти номерах журнала. Среди прозаиков наиболее часто в “Северных записках” встречаются имена А.Чапыгина (5 рассказов), Н.Киселева (4 рассказа), П.Губера (4 рассказа), А.Герцык (5 рассказов и 4 стихотворения).

Немалое место занимали в журнале публикации зарубежных авторов, представляющих собой не только современную мировую литературу, но и ее историю. В связи с юбилеем М.Сервантеса здесь публикуются переводы неизвестных русскому читателю новелл писателя. “Северные записки” помещают на своих страницах переводы новелл Стендаля, стихотворений В.Блейка. Европейский романтизм прошлого века представлен именами Эдуарда Мерике, Роберта Броунинга, Генриха Гейне, Жерара де Нерваля. Современная литературная Европа являет себя в журнале произведениями Р.Роллана, А.Франса, Э.Верхарна, испанского писателя Хосинто Бенавенте, скандинавских реалистов Юхани Ахо, Сигрид Ундсет, Иоханнса Линнанкоски, английского писателя Арнольда Беннета, немецких литераторов Лизы Венгер, Детлева Лилиенкрона.

Надо сказать, эстетическая направленность “Северных записок” не поддается однозначному определению.

С одной стороны, прежде всего при формировании отдела беллетристики, редакция руководствовалась в отборе авторов и произведений традиционным демократическим критерием “идейного” искусства.

Здесь довольно широко представлена проза писателей, исповедующих принципы, так называемого “нового реализма”. Этот новый, синтетический реализм, по выражению одного из современников, живо откликнулся на открытия и приобретения модернизма и вобрал в себя “чистые струи символизма”, сочетая их “с жизненным реализмом”. Помимо Л.Андреева и А.Толстого современная критика в числе представителей этого нового литературного течения называла И.Бунина, С.Сергеева-Ценского, Б.Зайцева, И.Шмелева, М.Пришвина, А.Чапыгина, Е.Замятина, Ив. Новикова, Юрия Слезкина и других писателей, объединяющих в своем творчестве традиционное для реалиста внимание к быту с экспрессионистской манерой письма. Из этого ряда беллетристов по количеству публикаций в “Северных записках” лидировал, как мы видим, А.Чапыгин. По одному рассказу опубликовали Е.Замятин, Б.Зайцев, М.Пришвин, И.Бунин.

Проза этих писателей соседствует на страницах нашего журнала с сочинениями “истинных символистов” А.Ремизова и М.Кузмина. Причем критик “Северных записок”, находя у М.Кузмина “искривленное отражение эмоционального и внешнего мира”, утверждал, что “в этой искривленности больше искусства, чем в фотографировани реальной жизни, в достоверном списывании “действительности”. (А.Гвоздев. Литературная летопись). Вместе с тем журнал предоставляет свои страницы и для рассказов, например, И.Вольного, И.Касаткина, сочинения которых другой современник называл “бытовыми фотографиями крестьянской жизни” и говорил, что примитивный и внешний их реализм “ничего общего не имеет с искусством”.

Первое впечатление о некоторой эклектичности эстетических пристрастий “Северных записок” оправдано лишь до определенной степени. Примечательно, например, что за все время своего существования журнал ни разу не поместил на своих страницах произведений, например, М.Горького, Л.Андреева или Ал. Толстого, хотя неоднократно они были предметом внимания критиков и рецензентов “Северных записок”. Интересно также, что из прозы И.Бунина в журнале опубликован лишь один рассказ “Сын”, но довольно широко представлена его лирика. Как известно, творчество И.Бунина на страницах современной ему критики являло собой довольно противоречивую картину. Весьма характерным было противопоставление Бунина-прозаика Бунину-поэту. В его рассказах было принято отмечать преобладание “жестокого начала”, видеть в них “горестную летопись о вырождении” как мужика, так и барина, - обвинительный акт, по сравнению с которым критика русской деревни у Чехова, например, выглядела “национальным панегириком”. Но если в прозе Бунин, по мнению современников, выплеснул весь свой “яд”, все свое разочарование, то его поэзия стала своеобразным “противоядием”. Что касается “Северных записок”, то здесь Бунин представлен именно своей “светлой” стороной – лирикой. Интересно, что и в критических статьях журнала подчеркивается жизнеутверждающее “мужество суровости” художника (А.Гвоздев), любовь писателя к реальному миру, лиризм, сливающийся с эпической широтой его взгляда (Г.Кипен).

С другой стороны, и из “сплошной летописи ужаса” в сочинениях И.Вольного на страницы “Северных записок” попадает рассказ “Прокошка”, юный герой которого воплощал в себе авторскую надежду на возрождение, ту “мечтательную духовность”, которая, по мнению современника, “резко отличает деревню этого автора от бунинской Дурновки”.

“Северные записки” открывают свои страницы для рассказов А.Ремизова, Б.Зайцева, романа С.Сергеева-Ценского, характерными чертами творчества которых рецензенты журнала называют поэтизацию бытия и любовное приятие мира во всей его космической полноте и противоречивости. В связи с этим в качестве характеристики эстетической ориентации журнала и его критериев отбора произведений отечественной прозы и поэзии может служить статья издательницы “Северных записок” С.Чацкиной “О пантеизме С.-Ценского”. По мнению автора статьи, главное достоинство писателя состоит в том, что из всего многообразия предметов и явлений, окружающих человека и составляющих сферу его существования, он выбрал наиболее объемную и универсальную структуру – мир природы. Причем писатель пытается говорить об этом внешнем мире на его языке, изобразить его изнутри, описать стихийные движения “души” природного мира как жизнь души живого существа. Подобный подход, имевший следствием творчество Кнута Гмсуна, Сергеева-Ценского, а также “замечательного немецкого романиста” Б.Келлермана, является, по мнению С.Чацкиной, “прообразом того синтеза, к которому устремится искусство слова”.

Нельзя отрицать, что тематический критерий для редакции журнала был одним из определяющих.

“Северные записки” охотно публикуют рассказы и повести, воссоздающие и вскрывающие социальную психологию крестьянской Руси, освещающие проблему взаимоотношений “образованного слоя” общества и “народа”. Таковы., например, повесть С. Есенина (“Яр”), рассказы “Два родства” Н.Колоколова, “Яков Коростелев” М.Непряхина, “Поэт” А. Ершова, “Рассказ Катерины” А. Писаревой.

В публикациях журнала нашли отражение характерные для литературы 1910-х годов искания новых форм и стилистических приемов, которые способствовали бы более точному и полному воспроизведению сложившихся внутри общества нравственных убеждений и норм социальных отношений, и, в частности, интерес литературы к жанру документальных записей. Отдел беллетристики “Северных записок” зафиксировал тот момент в развитии отечественной словесности, когда (по выражению В.В. Виноградова) стали “дурно пахнуть мертвые слова канонизированной литературно-художественной прозы” и писатели начали “создавать новые миры при помощи чужого словесного материала”. Новый словарь вел к новым предметам. Журнал чутко откликается на тот факт, что “из объекта жаления народ стал субъектом национального стиля” (Я. Тугендхольд), что литература, пройдя искус стилизации, и, оставив собственные интерпретации “народной души”, вслушивается в голоса и вглядывается в краски “крестьянской России”. Мы находим в “Северных записках” примечательные примеры использования элементов сказовой формы, быстро завоевывающей популярность в литературе тех лет. Помимо “Рассказа Катерины” А. Писаревой и художественного очерка М. Толмачевой “У лазаретных коек” назовем записки Софьи Федорченко “Что я слышала”, где звучат потрясающие по своей искренности и беспощадности самораскрытия, по своей “натуральности” – суждения, мнения, сиюминутные настроения и коренные убеждения рядовых солдат войны, будущих участников послереволюционной смуты.

“Северные записки” проявляют интерес к внешне бесфабульным, без четко прописанного сюжета произведениям, авторы которых сосредоточены на том, чтобы уловить и запечатлеть преходящие, неуловимые душевные настроения, сердечные переживания, вызванные внешне алогичным, стихийным движением природного мира или колебаниями человеческих взаимоотношений, и оставляющие глубокий след в сознании героев. Таковы, например, рассказы М. Пришвина “Саморок”, А. Писаревой “Доктор”, П. Нилуса “Приключение”.

Еще один критерий отбора произведений для литературно-художественного раздела обусловлен обостренным интересом журнала к так называемой “женской литературе” и женской теме, которая занимает в “Северных записках” совершенно особое место. Достаточно сказать, что в числе более чем двухсот семидесяти авторов журнала, выступивших здесь хотя бы с одной рецензией или стихотворением, более сорока были женщинами. Надо признать, что редко в каком еще современном издании, не имеющем сугубую ориентацию на женскую аудиторию, можно было встретить подобное соотношение. Литературно-художественную часть журнала в большой мере составили стихотворения и поэмы А.Ахматовой, М.Цветаевой, С.Парнок, А.Герцык, М.Шагинян, а также М.Левберг, В.Гедройц, Л.Столицы. В разделе беллетристики участвовали рассказы Е.Боскович, Н.Бромлей, А.Герцык, В.Качаровой, В.Станевич, М.Толмачевой, Л.Элировой. Зарубежные литературу и искусство на страницах “Северных записок” также в немалой степени представляли женщины: Лиза Венгер, Айседора Дункан, Ада Негри, графиня де Ноайль, Сигрид Ундсет, Оливия Шрейнер, Лоран Эврар.

С незаурядными женскими судьбами в истории мировой литературы и культуры знакомили читателей журнала художественно-биографические очерки А.Кривинской о Мальвиде фон Майзенбург, авторе “Мемуаров идеалистки” и друге семьи А.Герцена; о жизни и любви двух поэтов - Елизаветы Боррет-Браунинг и Роберта Браунинга; а также о Рахель фон Варнгаген. Назовем также рассказы и заметки А.Герцык (“История одной дружбы”), А.Гвоздева (“Лоран Эврар”), А.Левинсона (“Письма португальской монахини”). В этом же ряду можно назвать художественный очерк “из прошлого Сибири” П.Надина (П.Торгашова) “Анна Загибалова”. В “Северных записках” периодически появляются рассказы, сюжет которых сосредоточен вокруг образа женщины и в которых поднимается проблема интеллектуального, психологического и социального ее самоопределения. Тема женского одиночества, скрытые движения души, сокровенные – темные и светлые – стороны человеческого “Я”, моменты мучительного пробуждения самосознания – составляют содержание рассказов А.Герцык (“Неразумная”), Е.Боскович (“Сестры Поповы”, “На вокзале”), В.Качаровой (“Отречение”) и других авторов журнала.

Если мы сравним “Северные записки” с другими, так или иначе партийно-ориентированными изданиями (например, с меньшевистским “Современным миром” или народническим, а в 1910-е годы – “полу-кадетскими” “Русским богатством” – “Русскимим записками”), то увидим, насколько в “Северных записках” сильнее интерес к “новому искусству”. Что касается поэтического раздела журнала, то здесь был собран весь цвет поэзии “серебряного века”. Журнал поддержали своими публикациями А. Блок, Андрей Белый и Вяч. Иванов. Вернувшийся в Россию после шестилетнего отсутствия К. Бальмонт поместил здесь переводы восточной поэзии. Но наиболее заметен интерес журнала к самому младшему поколению русского модернизма – последним представителям серебряного века. Уже первый номер журнала за 1913 год открывает стихотворение Ю.Балтрушайтиса, который, по замечанию одного из современников, “продолжает философскую традицию нашего искусства”. Затем рядом с именами Анны Ахматовой, К.Липскерова, Н.Недоброво, О.Мандельштама, С.Парнок, А.Герцык., М.Цветаевой, М.Шагинян читатель встречал на страницах “Северных записок” сочинения Ивана Бунина и еще совсем юного Леонида Каннегисера, стихотворения “крестьянских” поэтов С.Есенина, Н.Клюева, С.Клычкова и переводы Н.Гумилева.

Легко заметить, что в “Северных записках” представлен практически весь круг близких к акмеизму поэтов. Косвенным объяснением причин подобного пересечения эсеровской политической ориентации журнала с его интересом к эстетике “нового искусства” и исканиям акмеистов может служить редакционное замечание в майском номере за 1913 год другого эсеровского журнала “Заветы”. Здесь редакция “Заветов” говорит о совпадении программы акмеистов с основными элементами “нашего мировоззрения”, имея в виду прежде всего такие принципы, как приятие мира во всей его полноте, вера в человека и признание его самоцелью.

Обращаясь к читателям, редакция журнала обещала “уделять главное внимание интересам нашей страны и своеобразным особенностям переживаемого момента”, “отражать и освещать культурные и политические явления, волнующие современную демократию, отстаивать те течения в области мысли и жизни, которые несут в себе высшие культурные ценности и начала свободного развития общественности”.

Проблемы демократии журнал освещал с откровенной оглядкой на традиции европейской культуры, главной заслугой и ценностью которой Григорий Ландау, например, называл “принцип самодовлеющей человечности”. Как писал автор “Северных записок”, новоевропейская культура создала такие твердыни творчества и труда, которые человечество уже никогда не сумеет обойти, ибо “ее заботой был – человек, и человек был ее критерием”.

С другой стороны, Г.Ландау обращал внимание своих читателей и на тот факт, что “великая полная культура создается только мощным или идущим к мощи организмом”, каковым является государственное единство: “только в редких случаях творится культура без державности”. (Г.Ландау. “Сумерки Европы”). При этом “Северные записки” подчеркивали демократические традиции западно-европейского политического и государственного развития, где задача политики и государства “видится не в творчестве или наслаждениях власти, а в простом упорядочении общественных сил и отношений”. “Северным запискам” чрезвычайно импонировала “точка зрения европейца”, согласно которой культурный миропорядок есть прежде всего “правовой миропорядок, а в конечном счете – миропорядок нравственный”. (Д.Койген. “Трагедия германизма”).

Определенное представление о том, в кругу каких понятийных категорий и оценочных критериев редакция журнала собиралась рассматривать проблемы демократии и культуры, дает статья Давида Койгена “О стиле в политике”.

Основным принципом осуществления всей европейской истории нового времени Д.Койген называет “принцип автономности и самодеятельности”, который в качестве “глубоко культурного явления” свойственен именно новому времени и отличает его от средневековья. Этому принципу европейская культура обязана значительным расширением своих границ: “стала возможна культура политическая”. Автор “Северных записок” обозначает основные этапы ее зарождения: “Сначала принцип автономного самоутверждения отвоевал от авторитативной духовной власти католического века независимое положение для власти государственной”. Позднее “аргументами того же автономного начала установлена независимая политическая роль общественных групп и лиц” в пределах государства. Политические тенденции современной эпохи Давид Койген расценивает как путь к тому, чтобы “совершенно растворить государственную власть во власти отдельных автономных единиц общественного космоса”.

Д.Койген выделяет в политике три специфические формы – три стиля – воздействия на жизнь.

Прежде всего вниманию читателей предлагается анализ, так называемого, “стиля модерн”, согласно которому “политика автономна, а потому и средства политического воздействия не должны сообразовываться с требованиями морали или религии”. Этот стиль, по мнению Д.Койгена, в высшей степени свойственен политической практике нового времени. Данная форма воздействия на жизнь определяет такой характер соотношения политики и государственности, когда свободе не противопоставляется ничего другого, кроме “порядка”. Согласно этому воззрению, политика исчерпывается волей к власти, а государственность призвана упорядочить политические притязания отдельных лиц и групп. Прослеживая логику развития этой “модернистской” формы политики, Д.Койген говорит, что “впоследствии это либеральное понимание государственности и политики восполняется идеей национального единства. Представление о национальных интересах становится душой государ-ственности”. В результате “автономное самоутверждение государственно-политической власти, эта основная предпосылка ее культурного бытия, сходит на нет”, ибо творчество и право подчиняется политическому интересу, понятому как национально-групповой или личный. Как говорит Д.Койген, “чистое, независимое от политических соображений право” изгоняется из сферы политического действия вслед за моралью.

Не менее критически оценивает автор “Северных записок” и политический скептицизм, так называемых, “критиков-моралистов”, рожденный как реакция на “обездушение государственности”, как реакция на “сведение политического дела к политике интересов”. Аполитизм и анархизм критиков-моралистов выражается в отрицании возможности “примирить политику с культурой вообще”, в призыве дистанцироваться от власти. “Нашлись мечтатели, - пишет Д.Койген, - которые, опираясь на принцип “естественных прав человека и гражданина”, полагали, что “постепенным поглощением политического элемента правовым” и служением государства праву исчерпывается “роль политического, а, следовательно, и государственного начала в жизни”.

Давид Койген останавливается на интерпретации этого положения в философии, в частности, в кантианстве, и заключает, что формула государственного безначалия на почве взаимного морального обязательства всех членов общества “одинаково приложима как к государственной философии Канта, так и к воззрениям демократического анархизма”.

В качестве аргумента против политического скептицизма Д.Койген указывает на тот факт, что принудительный момент присущ всем социальным отношениям людей и “всецело растворить природный момент внешней принудительности в нравственности или в праве, педагогике или в искусстве управления нам не по силам”. Обойтись без политического воздействия никак не удастся. Ведь, например, роль права заключается лишь в создании “отграниченных, автономных сфер власти и влияния конкретных лиц”. Связывать же отдельные человеческие воли в особое единое общественное целое право не может.

Самому Д.Койгену ближе мысль о том, что от “самоутверждения государственности зависит и личная автономия каждого члена общества”, ибо “устремления лица к автономному положению предполагает некоторое большое независимое целое, в пределах которого оно может осуществляться. Робинзоны ни в какой автономии не нуждаются”.

Отвергнув попытки противопоставить политические средства праву и законности, Д.Койген защищает принцип государственности и от политиков – модернистов, и от критики моралистов. Для обоих течений, - считает он, - характерна гипертрофия личного, субъективного начала: будь то принцип удовлетворения властолюбивых инстинктов или же апелляция к нравственному началу в человеке. Для сторонников обоих воззрений характерен тезис: “Не человек для субботы, а суббота для человека”. Государственность здесь низводится на ступень простого средства. В противоположность этим двум “стилям в политике” автор “Северных записок” переходит к характеристике третьей формы политического воздействия – “классического стиля”.

Д.Койген отстаивает необходимость признания высшей самоцели за государственностью как таковой. В противоположность модернизму, который знает только человека и которому “не постижимо понятие человеческого космоса”, классический стиль в политике строился, - говорит Д.Койген, - именно на идее политического космоса и объективных, общеобязательных целей. В отстаивании этой мысли Д.Койген опирается, с одной стороны, на опыт воплощения идеи политического космоса в античном “полисе”, а с другой – на теократический принцип государственной власти у древних евреев. Если у первых классический стиль в политике имел своим источником “волю к общности”, к образованию народа из многих, из всех, - то “бессмертная мысль Библии и Пророков – превращение всего человечества в одно политическое тело, создание всечеловеческого народа”.

Оправдывая “притязания государства стоять над обществом, над его нравственными, правовыми и природными инстинктами и проявлениями”, Д.Койген ссылается на “эллинскую и иудейскую точку зрения”, согласно которой “политическое устроение представляет в идее своей доступный конкретному воздействию человека мир, универсум. А кто решится отвергнуть универсум?”. И тут Давид Койген вынужден был остановиться на исторических примерах, когда классический стиль в политике, противопоставлявший идее свободы закон коллективной жизни, доводился до крайности, до абсурда. Д.Койген напоминает о конструкциях полицейского государства, о теории Гоббса, о воззрениях социализма, где “гипертрофия коллектива угрожала совсем поглотить единичное человеческое лицо”, где “правомерность и живучесть государственной власти покупались ценою мертвого в политическом смысле общества”.

Истинный же классический стиль в политике, считает автор, заключается в таком государственном устроении, чтобы воля к государственности стала внутренней волей каждого лица. Задача политики здесь – творить общественные истины по аналогии с образованием научных истин. И, например, факт победы большинства над меньшинством следует расценивать как создание относительной истины, по аналогии с наукой, в которой существует явление соподчинений отдельных понятий под общие, родовые. Многочисленные же факты “подавления голоса широких народных масс и попрания их жизненных интересов” Д.Койген склонен характеризовать как этап на пути к созданию политического познания. “Подобно научному творчеству, творчество государственности направлено на образование однородных величин”. Поэтому “научная общеобязательность в политической области немыслима без свободного содействия самих членов политического общества, вне их партийной организованности”.

Таким образом, заключает автор “Северных записок”, суть классического стиля в политике состоит во взаимном приобщении народа к государственности, в сосуществовании “одушевленной общественности и одухотворенной государственной власти”. Здесь представление об управлении превращается в стремление к самоуправлению и самопринуждению. В результате государственная и нравственная воля сливаются воедино. При таких условиях, - полагает Д.Койген, - “живое, одушевленное всеми, народом желанное государство” становится принципиально возможно.

Не все авторы “Северных записок”, как Давид Койген или, например, Григорий Ландау, были в своих политических воззрениях такими же принципиальными “государственниками”. Но в той или иной мере содержание всех статей журнала на философские, политические или искусствоведческие темы вращалось в той же системе координат, что и очерк Давида Койгена.

Материалы журнала не могли не отразить в себе опыт осмысления противоречивых событий революции 1905 года, работы I, II и III Государственной Думы, опыт пяти лет деятельности правительства П.А.Столыпина и его земельной реформы. Начавшаяся мировая война стала еще одним важным моментом, заставившим не раз возвращаться к недавнему прошлому и вновь осмысливать его, подтверждая или корректируя прошлые оценки.

Уже по составу авторов “Северных записок” видно, что здесь не могли получить поддержку ни цели, ни порядок проведения, ни результаты реформ П.А.Столыпина, основной смысл которых представлен на страницах журнала как “наступление на общину”. С защитой общины, с разоблачением “мнимости” наступившего общественного “успокоения”, с критикой “кабинетных реформаторов” на страницах “Северных записок” выступают Б.Черненков (“Пять лет аграрной реформы”, “Мобилизация надельной земли”, “Крестьянство и социализм”), Н.Быховский (“Десять лет борьбы с общиной”), Н.Огановский (“Очерки хозяйственной жизни России”).

В адрес правительства звучат упреки в том, что реформа, “будучи ставкой “на сильных”, откровенно выдвигает на первое место “индивидуалистические инстинкты” более обеспеченной части крестьянства”. Интересы же “всей остальной крестьянской массы совершенно игнорировались этой реформой” (Н.Быховский).

Образ “нового” русского крестьянина, бывшего “общинника”, ставшего в результате реформ собственником земли и выделившимся “на хутор”, - вызывает, можно сказать, эстетическую неприязнь у авторов журнала.

Впечатляющую картинку рисует П.Сурожский (П.Н.Шатилов), возмущенный, в первую очередь, тем, что реформа направлена на погашение политической и общественной активности крестьянства: “Собственность - это вернейшее лекарство от всех общественных и общинных причуд”, - с горьким чувством признает автор “Северных записок” и замечает, что расчет правительства оказался верен: “Кто обзавелся собственностью, осел на своей земле, отгородился своими полями и лугами, тот уже не общественник <...> Сосед для него соперник, враг, держащий всегда наготове ножку, которую можно подставить”. Все традиционно приписываемые этические качества русского мужика - в том числе доброта и гостеприимство - по мнению П.Сурожского, исчезают у собственника.

Даже неистовая самоотдача, всецелая поглощенность “собственника” интересами своего хозяйства вызывает неприятие: “Работа на хуторе идет беспрерывно, от зари до зари. Мало того - работают и в праздники, и в светлые ночи. Хозяева звереют от работы”. Не случайно и наемные рабочие “на хутора нанимаются неохотно:

- Пойдешь на работу?

- А куда?

- На хутор.

- А хозяин - пан чи мужик?

- Мужик.

-Ни, не хочу.

И не идет, зная, как работают на хуторах”. (П.Сурожский. Собственники).

Взгляд стороннего наблюдателя остро фиксирует неуютное, серое, кривое, облупленное жилье и житье “собственника”, замечая, но не желая объяснить явное противоречие: с одной стороны, “тяжелая, беспросветная жизнь на хуторах”, где бесконечный и тяжелый труд, где “едят плохо, и от скупости, и оттого, что некогда и некому приготовить”, с другой – “зато хутор богатеет”. П.Сурожского возмущает в его герое косность мышления (нежелание перенимать и принимать новые приемы обработки земли), отсутствие культурных запросов, убогая нищета духовной жизни. Автор “Северных записок” не говорит, чем в этом плане различаются “собственник” и “общинник”, а лишь сравнивает их отношение к земле. У собственника, сетует П.Сурожский, “пробуждается жадность к земле - не любовь, как у общинника, а именно жадность, хочется заграбастать еще и еще”.

В заключение автор журнала предсказывает: “Была у нас темная, нескладная жизнь - будет еще темнее, если расселение на хутора пойдет успешно. Ведь это прямой путь к одичанию. Фермочки, хуторочки, окруженные рощицами, садиками и хорошо возделанными полями - картина привлекательная, что и говорить, на западе такими картинками залюбоваться можно. Но ведь это же Россия, темная, сыромятная, едва тронутая культурой Россия, где бедность, безграмотность, голодовки и медленное вымирание от них, где все еще соха вместо плуга, заговор вместо аптеки, зарубочки на дереве вместо записей на бумаге, где люди и в куче едва держаться, а разбросай их по полям, будут бродить, как отравленные мухи, и пропадут, как мухи, чуть дохнет на них холодным ветром”.

Несмотря на то, что всевозможные “общественные соединения и экономические кооперации” в программе социалистов-революционеров расценивались как шаг на пути высвобождения крестьянства из-под власти денежного капитала, “Северные записки” (где большинство авторов принадлежали к партии эсеров или были выразителями народнической идеологии) обнаруживают двойственное отношение к кооперации. Идея кооперации вызывает настороженное отношение уже потому, что исходит от правительства. Сама по себе, убеждает читателя Н.Быховский, “экономическая сущность кооперации не делает обязательной для нее прогрессивность ни в области политики, ни в области социальных отношений. Сама по себе кооперация есть только экономическая форма достижения хозяйственных благ <...> и в эту форму может быть вложено <...> любое содержание, даже такое, которое в конечном результате вовсе противоречит большинству объединенных ею групп и лиц” (“Иллюзии и действительность кооперативного движения”). Вопросы кооперации и организации сельскохозяйственного производства обсуждаются также в статьях В.Зензинова (“Попытки трудового посредничества на сельскохозяйственном рабочем рынке”), Н.Огановского (“Весна, сельское хозяйство и кооперация”), Н.Чайковского (“Роль кооперативов в борьбе с дороговизной”). О финансовой политике в развитии отечественной промышленности и сельском хозяйстве размышляют Дм. Илимский (“Государственный мелиоративный кредит”, “Иностранный капитал и культурные возможности Сибири”) и И.Урманов (“Новый фазис торговли. Торговый мир и коммерческие банки”).

На страницах “Северных записок” активно обсуждаются вопросы развития современных форм общественного самоуправления, в частности, проблемы земства, о чем писали Н.Быховский (“Прошлое и настоящее русского земства”, “Трагедия общественный порывов”), Вен. Марков (“Реформа местного самоуправления и так называемый прогрессивный блок”), Дм. Илимский (“Земские силы Сибири”), Н.Огановский (“Мирское дело”, “Организация общественных сил”).

“Северные записки” периодически информируют своих читателей о работе Государственной Думы. В первую очередь, журнал стремится осветить позицию фракции “трудовиков”. Недавняя история деятельности депутатов “трудовой группы” в I Государственной Думе представлена в воспоминаниях члена фракции, крестьянского депутата Власа Подгорного (“Записки трудовика”), а также в очерке Я.Танина “Трудовая группа первой Государственной Думы”. Лидер фракции “трудовиков” в четвертой Государственной Думе А.Ф. Керенский выступает перед читателями “Северных записок” с заметками “Из думских впечатлений” и с полемической статьей “Нечто о демагогии”. Видный деятель партии эсеров Н.Авксентьев пишет о “крайне левых в Государственной Думе”. С периодическими обзорами внутренней политической жизни выступает Григорий Ландау (“Разрозненные страницы”) и Дмитрий Заславский (“Хроника внутренней жизни”).

Международная жизнь предстает со страниц журнала в разных аспектах. Целый ряд очерков посвящен истории и деятелям европейского социалистического движения. О конгрессе французских социалистов сообщал М.Брагинский, о кризисе французского радикализма писал Е.Сталинский, о германской социал-демократической партии - М. Ратнер. “Милитарному социализму” посвящена статья В. Чернова.

Журнал откликается на национальные и революционные процессы в странах Азии и помещает статьи Ф. Караянидиса (“Национальное возрождение Турции”), Вал. Моравского (“Первый год Китайской республики”), И. Бикермана (“Муки возрождения. Китай”).

События первой мировой войны определили новый поворот в освещении международной темы. В это время в европейской общественно-теоретической мысли происходит пересмотр национального исторического опыта и сложившихся реалий в устройстве государственной жизни и правовых принципов. С оценками и идеями западных теоретиков по этим вопросам знакомят читателей “Северных записок” В. Керженцев (“Война и государство”), И. Геллер (“Кризис идеи государства”), Г. Ландау (“Идея этнической государственности”), М. Лурье (“Война и избирательное право в Пруссии”), Б. Воронов (“Военно-промышленная организация и демократия”).

Как правило, большинство подобных публикаций затрагивали философский аспект проблемы войны. Еще в 1913 году один из авторов “Северных записок”, Николай Шапир, откликаясь на известные теории о факторе завоевания в человеческой истории, говорил о великом значении “для культуры сплетения народов смертоносного синтеза их через завоевание”. За год до начала первой мировой войны Н.Шапир сетовал на “нашу несчастную непричастность к этому высшему бассейну культуры, в котором отдельные народы, сами того не сознавая, сквозь войны и временную ненависть, счастливы тем, что образуют семью, слившуюся много веков назад” (“Философско-культурные очерки”).

Через два года “Северные записки” опубликовали рецензию П. Андреича на книгу Р. Штейнметца. Этот голландский “ученый, как и немецкие теоретики”, отстаивал “необходимость войны для существования государства”, которое не может не вызывать любви одних и ненависти других и поэтому должно стремиться к борьбе с другими государствами: “Невозможно желать жизни государства и одновременно с этим отказывать ему в проявлениях этой жизни” – “без войны нет государства”. Р. Штейнметц, по словам рецензента, противопоставляет государство как зримую реальность утопической идее единой всечеловеческой организации. Завершая рецензию, автор “Северных записок” делает примечательный по своей двусмысленности и проблематичности вывод: “Объективная ценность этого силлогизма зависит от правильности исходной посылки, что государство есть предельная, не допускающая никаких объемлющих ее, организация людей”.

Как известно, русская демократическая традиция и, в частности, социалисты-революционеры с их лозунгом децентрализации общественных связей и “федеративной системы политического и хозяйственного строения общества”, не связывали проекты идеального устройства общества с идеей государства. С одной стороны, война как неотъемлемая часть жизни государства в прошлом и настоящем, служила лишним доводом в пользу отрицания идеи государственности. Не случайно один из авторов журнала И.Геллер говорит о “нынешней войне” как об “испытании не только культурной и социальной годности государства”, но и “жизненности самой идеи государственности” (“Кризис идеи государства”). С другой стороны, вера в неизбежную прогрессивность человеческой истории позволяла признать войну одним из средств на пути к “новой общественной ассоциации людей”, на пути к “всеединой человеческой организации”. Давид Койген, например, хочет верить, что в силу “божественной комедии нашей истории” война, бушующая теперь на полях Европы, все же “несет с собою торжество принципа всеобщего творчества и ее этики о бережном и экономном отношении к силам человеческим, будит сознание об исключительной важности каждого в отдельности” (“Европейская проблема”).

При этом журнал стремится рассказать возможно шире и глубже о военных испытаниях, которые приходилось переживать народу. Некоторым авторам “Северных записок” довелось изнутри узнать бытовую, повседневную сторону войны. Личные впечатления, попытки осмыслить свершающиеся события отражены в философско-художественных “Записках артиллериста-прапорщика” Ф.Степуна, в уже упоминаемых очерках М.Толмачевой “У лазаретной койки” и в главе “Что я слышала” из книги С.Федорченко “Народ на войне”. О заботах, о лишениях, о влиянии военных реалий на психологию солдатских жен рассказывает в “Записках обследовательницы” сотрудница журнала, скрывшаяся под псевдонимом Лобода.

Примером прагматического подхода к обсуждению военной ситуации, в которой оказалась Россия, может служить статья экономиста и кооператора Дм. Илимского “Иностранные капиталы и культурные возможности Сибири”. Автор журнала замечает, что “защищаясь от немецкого нападения, мы, помимо всяких культурных, нравственных, национальных и иных ценностей (если таковые в нашем “активе” имеются) защищаем еще и собственный карман от выкачивания из него “излишков”. И затем Дм. Илимский поясняет: “Последние годы войны показали, что иностранный капитал не может (да и не хочет) оплодотворить Сибирь, ту самую Сибирь, в которую в будущем, быть может, перенесется центр тяжести многих отраслей русской промышленности и сельского хозяйства. Чуждый нашей стране и ее экономическим интересам, ускользающий от направляющего контроля государства, преследующий задачи извлечения какой угодно ценой максимальной прибыли, <…> иностранный капитал показывает Сибири только свое хищное лицо”.

В связи с темой войны освещались в журнале и новости европейской литературной жизни. Андрей Левинсон рассматривал “Проблемы войны в литературе Франции”, В.Керженцев – “Англо-германский конфликт в изящной литературе” двух стран, а И.Геллер – “Апологию германизма в немецкой литературе”. Откликом на военные события явилась и статья А.Гвоздева о литературе Германии и, в частности, о творчестве известного немецкого романтика Генриха фон Клейста, до которого “мировая литература не знала типа героя, жертвующего нравственностью ради идеи, и не ведала героизации демонического патриота, абсолютно имморального”.

При наличии отчетливо выраженной ориентации на вполне определенное, народническое, мировоззрение, при достаточно однородном составе авторов по их партийной принадлежности (или по близости взглядов) к социалистам-революционарам, - “Северные записки” все же представляют собой неоднозначное явление.

Естественно, что в публикациях журнала нашли отражение такие элементы эсеровской идеологии, как провозглашение человека “мерилом истины” (В.Чернов), отрицание необходимости единого мировоззрения и широкая терпимость к мнениям и убеждениям своих соратников (что позволяло противникам обвинять их в эклектизме). Нашли здесь отражение и реформистские настроения, свойственные программе эсеров. Вполне в духе этих настроений звучат, например, слова известного литературоведа, кабинетного ученого Николая Лернера, когда он отвергает одностороннюю характеристику автора “Очерков современной деревни” Ив. Коновалова как “революционного агитатора” и говорит, что “в революционную агитацию Коновалов уходил не весь, и лучшее тому свидетельство - книга его очерков, в которой так много не революционного жара, а длительных трудовых стремлений, <...> такая трезвая бодрость, такое тяготение не к разрушению, а к строительству”.

В то же время в материалах “Северных записок” уже не найти каких-либо следов, так называемой, идеализации крестьянского сословия или проявления настроений “кающегося дворянина” по отношению к “народу”. Здесь, скорее, более характерна иная тенденция - трезвое переосмысление всей истории отношений русской интеллигенции и народа.

Надо сказать также, что свойственное народнической идеологии и эсеровской программе критически-отрицательное отношение к капитализации русской экономики сочеталось с явно прозападнической направленностью “Северных записок”, с активным отстаиванием их авторами ценностей насквозь капитализированной европейской цивилизации.

III

Наиболее отчетливо западническая ориентация дает о себе знать в публикациях философского и культурологического характера.

Авторы “Северных записок” обнаруживают близость прежде всего к суждениям, ставшим еще со времен П.Я.Чаадаева “общим местом” и подвергавшим сомнению значимость и смысл пройденного русским обществом и государством исторического пути. Оценки журналом возможностей культурного строительства и “свободного развития общественности”, как и возможностей построения философской системы, основывались на убеждении, что здесь обществу не на что опереться в русской исторической традиции. Когда-то подобные суждения вызывали резкий протест Ф.Достоевского, Н.Лескова, Н.Страхова, Ап. Григорьева. В 1910-е годы основными противниками высказываемой авторами “Северных записок” позиции ясно осознавались, с одной стороны, такие религиозные философы и публицисты, как П.Флоренский, С.Булгаков, К.Эрн, Е.Трубецкой, Н.Бердяев, а с другой - идеологи символизма Андрей Белый, Вяч. Иванов и другие.

Нельзя не заметить, что большинство рассуждений авторов журнала являются протестом против возрождения религиозно-мистических тенденций в философской мысли России, против мнений и оценок, так называемых, “новых славянофилов”.

Еще “старшие” народники подчеркивали, что защита ими общины опирается на иные основания, нежели у славянофилов, и стремились дистанцироваться от них. Авторы “Северных записок” противостоят славянофильской традиции и в оценке национальной психологии народа, и в философии истории, и в определении направлений культурного и общественного строительства в России.

В частности, например, русские неозападники стремились вывести из сферы общественных отношений “внутренний мир заоблачных переживаний”, инстинктивную и эмоциональную жизнь, “религию сердца”, сентиментальность и фантастику. Все это должно было, по их мнению, быть ограничено сферой интимной жизни человека. На уровне же общества и государства первенствующее место отводилось праву и закону. И в результате доводы в защиту общины, основанной как раз не “на чувстве законности, а на народном понимании справедливости”, в “Северных записках” мирно соседствуют с лозунгом “право вместо этики” в качестве принципа общественного устройства. Русская религиозно-философская традиция же, как известно, скептически относилась к абсолютизации идеи правового общества. Религиозные философы, “не будучи правовыми нигилистами”, тем не менее “рыцарски сражались против обожествления дел рук человеческих”, каковыми в числе прочего представлялись им правовые принципы и законы.

Свойственная идеологии социалистов-революционеров одновременная приверженность позитивистскому учению Н.Михайловского и рационализму И.Канта сделала возможным и соседство в “Северных записках” народнических политических идеалов с философскими воззрениями русских неокантианцев.

Журнал “Северные записки” по своей философской ориентации стал в определенной мере преемником и популяризатором взглядов, характерных для публикаций международного философского издания “Логос”, выходившего в России довольно нерегулярно с 1910 по 1914 год. Как известно, авторы “Логоса” задачей своего журнала ставили освоение и пропаганду традиций западной, в первую очередь, неокантианской философии, ее методологии и “техники” философствования. За этим скрывалась вполне определенная цель - противопоставить старой славянофильской традиции и исканиям новой русской религиозной философии иной, “нео-западнический”, вариант создания метафизики.

Редакторы “Логоса” - стали авторами и “Северных записок”. Как и в “Логосе”, по количеству публикаций здесь лидировал Б.В.Яковенко, полемизировавший с суждениями Н.Бердяева (“Философское донкихотство”), С.Булгакова (“Философский экономизм”), П.Флоренского (“Философия отчаяния”); знакомивший читателей с учением и личностью И.-Г.Фихте; размышлявший “о положении и задачах философии в России”; переводивший сказки и философские повести итальянского писателя Джованни Папини.

Другой редактор и автор “Логоса”, Ф.Степун, в “Северных записках” выступает, главным образом, как историк культуры и литературы и как литературный критик. Он исследует “Прошлое и будущее славянофильства”, оценивает постановку “Екатерины Ивановны” Л. Андреева на сцене Художественного театра, полемизирует с мнением М. Горького о романе Ф.Достоевского “Бесы”, откликается на книгу В. Жирмунского о немецком романтизме.

Редактор и автор “Логоса” С. Гессен поместил в “Северных записках” некрологи, посвященные В. Виндельбанду и Э. Маху, а также выступил, со “специальной” статьей по поводу книги С. Франка “Предмет знания”, и с рецензией на собрание сочинений известного журналиста, соратника Н.Михайловского, пропагандиста и популяризатора позитивистской философии В.В.Лесевича.

Если не об идейном родстве, то, по крайней мере, о наличии тесных личных контактов издателей и авторов “Логоса” и “Северных записок” дает основание говорить и публикация в “Логосе” “довольно слабой”, по критериям публикаторов, статьи Григория Ландау. Г. Ландау был постоянным автором “Северных записок”, который независимостью политических оценок и оригинальностью философских воззрений часто выбивался из общего ряда публицистов, сотрудничавших в журнале. В “Северных записках” печатались его статьи по вопросам внутренней политики, работы культурологического характера (“Увалень и культура”, “Культурные зависимости”, “Сумерки Европы”), литературно-критическая статья (“Трагедия непротивления”), а также записки, написанные в жанре философских афоризмов (“Из старой тетради”).

Автор “Логоса” немецкий философ Георг Зиммель печатает в “Северных записках” в разгар войны очерк “Судьба Германии”. Среди зарубежных авторов в журнале публикуется статья и другого немецкого философа-неокантианца Карла Форлендера “Кант и французская революция”.

Вопросы философии рассматриваются “Северными записками” в широком, общекультурном аспекте. Борьба с идеями и взглядами, высказываемыми представителями “русского религиозного ренессанса”, велась в “Северных записках” на широком “поле” не только философской проблематики, но и при обсуждении вопросов “общественного строительства”, и в литературно-критических выступлениях, и в искусствоведческих работах. Надо отметить при этом, что немалое место в этой полемике занимала борьба, с одной стороны, за Владимира Соловьева, а с другой – стремление оспорить иные из его идей.

Когда-то В. Соловьев в статье “Три силы” (“Философские основы цельного знания”), доказывая однобокость западно-европейского варианта общественного и культурного развития, писал: “В области знания Западный мир постигла та же судьба, как и в области жизни общественной: абсолютизм теологии сменился абсолютизмом философии, которая, в свою очередь, должна уступить место абсолютизму эмпирической, положительной науки, то есть такой, которая имеет своим предметом не начала и причины, а только явления и их общие законы”.

В отличие от В. Соловьева, симпатии русских неокантианцев были именно на стороне такой “эмпирической науки”. И самая философия понималась ими прежде всего как наука, как научное знание. “Тесный союз науки с теологией и философией”, к чему призывал философ, отвергается “Северными записками”.

Авторы журнала последовательно отстаивают тезис о необходимости самоопределения и отделения друг от друга гуманитарных дисциплин. В первую очередь, говорится о необходимости создания философии, которая была бы независима от других частных наук и религиозной веры; которая бы исходила из своего собственного предмета в выборе способов постижения истины и ясно осознавала бы собственную специфику.

Характеризуя недавнее прошлое русской философии, Б. Яковенко сетовал на то, что все течения отечественной мысли - начиная с шеллингианцев и кончая сторонниками материалистических идей - руководствовались в своих исканиях, в первую очередь, мотивами общественно-политического характера (“О положении и задачах философии в России”). В течение всего XIX столетия, продолжает эту мысль Ф. Степун, функцию замещения философии выполняли русская общественная мысль и русская литература (“Прошлое и будущее славянофильства”). В результате пострадали и философия, и литература, и общественная мысль.

Говоря об особенностях современного момента, Ф.Степун с удовлетворением отмечает, что теперь, например, общественно-политическая мысль имеет возможность использовать для своего воплощения “не эстетическую плоть слова и образа”, а реальную действительность. Хотя и в очень ограниченном виде, но в России “уже существует возможность превращать муку своей общественной совести в реальную политическую борьбу”. Форумом для осуществления общественно-политической мысли должны быть “не идеологическое построение, не социальная утопия, не художественный образ, а конкретно-партийная борьба политического дня”.

Соответственно и “место философии теперь остается свободным” для независимого творчества, не связанного путами посторонних мотивов общественно-политического или религиозного характера. Тем больший протест у авторов “Северных записок” вызывает стремление многих их современников “начинать свои мысленные странствия от догматических постулатов религиозного сознания”, что расценивается как возврат к духовному деспотизму, ограничивающему свободу философского творчества. Искания русских религиозных публицистов Николай Шапир называет “пленением недостаточно тренированной философской мысли тем готовым синтезом, который заключает в себе религиозная догма” (“Философско-культурные очерки”). Ведь “возможна только жизнь в Боге, - писал в “Логосе” Ф. Степун, - но совершенно бессмысленна мысль о религиозной культуре. Бессмысленна потому, что культура есть творчество, а всякий творческий акт есть неминуемо разрушение синтетической целостности души, то есть ее религиозной природы”. (“Трагедия творчества. Фридрих Шлегель). Поэтому “философия есть знание и должна оставаться им, - утверждает Б. Яковенко. - Вера есть вера и не должна вмешиваться в дела философии. Если философия знания становится философией веры - все спутывается” (“О положении и задачах философии в России”). Более того, для философской мысли, как и для научной мысли вообще, совершенно неважно, “в атмосфере какой определенной нации родилась” она. Философская мысль как таковая “характеризуется своим собственным систематическим развитием” (Б. Яковенко “О положении и задачах развития философии в России”).

Как известно, в конце концов, русские неокантианцы не отвергали ни Бога, ни Христа, ни русской религиозной традиции в исканиях истины, ни философского содержания русской литературы ХIХ века. Этот факт признавали и их оппоненты. По замечанию Г. Флоровского, за исканиями русских неокантианцев скрывался сильнейший “религиозный пафос”, хотя и потаенный и блуждающий. Как и религиозные философы, они тоже искали синтеза, но в отличие от них искали его “в общем чувстве жизни и творчестве культуры, а не в исторической и конкретной религии” - православной или католической. “Но и самое чувство жизни у них уже становится религиозным”.

Черты сходства у “западников-неокантианцев” и у “новых славянофилов” отмечались уже не раз. И те, и другие заняты преодолением “глубокой раздвоенности между бессознательной жизнью России и ее безжизненным сознанием” (Ф. Степун). И те, и другие поглощены созданием “правильной” метафизики, способной объяснить “подлинное существо и смысл жизни”. Разница заключалась в том, что для одних синонимом правильности было определение “религиозная”, а для других – “научная”. Одни пытались доказать философскую оригинальность и самобытность отечественной религиозной мысли, другие же - были убеждены, что философии в России пока еще не было и что русской философии еще только предстоит стать таковой. А для этого ей следует овладеть научными приемами, “техникой” европейской философской традиции.

Русские последователи западных мыслителей исходили из того, что “единство не дано, а задано”, то есть - оно вечно искомая величина, цель, а не исходный пункт исканий. В качестве главного недостатка русской философии называлась “подмена единства заданного уже готовым единством”. “Основные принципы русской философии никогда не выковывались на медленном огне теоретической работы мысли, а извлекались в большинстве случаев готовыми из темных недр внутренних переживаний” (“Логос”). Между тем, говорит Ф.Степун, “всякий творческий акт есть неминуемо разрушение синтетической сложности”. Приходится “сначала разграничить и освободить отдельные области культуры и духа” перед тем, как удастся прийти к единству, к синтезу. “Единство философской системы и единство художественного произведения”, продолжает Ф.Степун, “основывают свою власть на том или ином виде отрицания абсолютной множественности, на выключении некоторых сфер ее из круга своих задач и интересов”. Лишь “как форма переживания” и только “в сфере чистого переживания, в сфере творчества жизни” единство не строится “на заклании абсолютной множественности”. (“Трагедия творчества. Фридрих Шлегель”).

“Культура есть творчество”. Но у славянофилов творчество всегда разворачивается именно в сфере иррационального переживания, а не в сфере рационального мышления. Для русской религиозной философии было характерно доверие к непосредственному человеческому восприятию и переживанию действительности. Предполагалось, что непосредственность восприятия наиболее близка и адекватна действительности. Отвергая такой подход, Б. Яковенко напоминает, что вещи нам даны уже познанными или познаваемыми (“Философский экономизм”). Поэтому путь к метафизике лежит через анализ самого познания, через научную философию. И прежде чем приступать к постижению смысла “бытия и всего сущего”, необходимо пройти через освоение и критику Канта. Как писал Ф. Степун, необходимо было “переработать психологическую самобытность славянофильского мироощущения в логическую оригинальность славянофильского мышления.” (“Прошлое и будущее славянофильства”). Путь к синтезу лежал через анализ всех сфер духовной жизни.

Подобная приверженность к анализу когда-то давала основание В. Соловьеву утверждать что “атомизм в жизни, атомизм в науке, атомизм в искусстве – вот последнее слово Западной цивилизации”. И отвергая односторонние крайности культурного развития Запада и Востока, философ высказывал мысль о русском народе как “посреднике между человечеством и божественным миром”. Подобная посредническая миссия требует, по мнению В. Соловьева, чтобы “такой народ не имел никакой специальной ограниченной задачи”, ибо он “не призван работать над формами и элементами человеческого существования”. Народ-посредник должен “только сообщать живую душу, дать жизнь и целость разорванному и омертвелому человечеству через соединение его с вечным божественным началом”. В. Соловьев полагает, что от такого народа требуется только “возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания” (“Три силы”).

Резко полемично по отношению к этой мысли В. Соловьева выглядят высказывания авторов “Северных записок”, которые демонстративно отказывались от погружения в “последние вопросы” и сосредоточивали свое внимание именно на “частной низшей сфере деятельности и знания”. В пылу полемики они отвергали самоё “философию последних вопросов”, каковою претендовала быть вслед за русской литературой ХIХ века публицистика “русского религиозного ренессанса”.

“Северные записки” противопоставляют ориентации на “последние вопросы” - направленность философской, общественно-политической, экономической, правовой, эстетической мысли на вопросы “предпоследние”.

Если, - пишет Ф. Степун, - “верно, что Кант не разрешил последних вопросов жизни и мысли, то ведь так же неоспоримо, что он ставит такие предпоследние проблемы, без исчерпывающего разрешения которых все последние ответы неизбежно превращаются в благожелательные наивности” (“Прошлое и будущее славянофильства”). Философия в России еще не готова быть метафизикой, то есть решать вопросы смысла жизни. Она должна пройти через этап науки, через научное познание. И попытки, например, отца П.Флоренского сформулировать ответ на вопрос, “какой должна быть Истина?”, вызывает у Б. Яковенко целый шквал грустно-саркастических возражений. Истина, смысл жизни, законы существования и “устройство” бытия - все это “последние вопросы”. У России же на очереди животрепещущие проблемы – “предпоследние”.

Настоящий гимн философии предпоследних вопросов представлен в полемических заметках Григория Ландау “Увалень и культура”. Объектом критики автора является некий “мечтатель”, “сноб”, жаждущий осуществления абсолютных ценностей. Этот “мечтатель” противопоставляет культуре “пресную цивилизацию” – “сферу близких, промежуточных ценностей”, не способных удовлетворить “высокие запросы духа”. Культурой “сноб” и “мечтатель” признает лишь “вершины” - проблемы мысли, образы искусства, религиозные запросы. Между тем, - убежден автор заметок, - “процесс культуры есть прежде всего процесс разработки близкого, созидания промежуточного”. “Культур-лентяй” же, по выражению Г. Ландау, не хочет “к последним проблемам мысли подыматься сквозь толщу науки, методов” – “он согласен только сразу воспарить на предельную высоту, ибо нет в процессе восхождения гарантий, какого достигнешь уровня”. И от всех достижений цивилизации (аэропланы, женское избирательное право, беспроволочный телеграф, мировая печать, всеобщее просвещение, гигантские телескопы, страхование старости, музыка ХIХ века, философия и физика ХХ века) герой Г. Ландау скептически отмахивается. Аэропланы? – “скажите, какая невидаль”. Мировая печать? – “знаем мы желтую прессу”. Всеобщее просвещение? – “для чтения копеечных газет”. Философия и физика? – “сами не знают, куда придут”. “Увалень”, - говорит Г. Ландау, - переходит в наступление: “Смерть побороли? Болезни - излечили? Голод - насытили? Красоту - сотворили? Истину - открыли? Бога - отыскали?” И после резкой филиппики в адрес своего персонажа Г. Ландау замечает, что принцип “все или ничего” объединяет теоретика – “мечтателя” с далеко небезобидным для судеб России типом “героя”, который осуществляет данный принцип не на словах, а на деле. Надо заметить, - это весьма примечательный вывод для автора журнала, в котором общественно-политическую проблематику освещали сторонники и члены партии - часть которой признавала единственно приемлемым средством осуществления своих идеалов террор героя - одиночки.

Поддержкой оценок Г. Ландау звучит и статья П. Юшкевича. Имея в виду русскую философскую традицию, П. Юшкевич говорит, что “человеку с мыслью, несвободной от разных идеологических предвзятостей и предрассудков, недоступно строго научное мышление”. В нашем обществе, - продолжает автор “Северных записок”, - “находятся многочисленные умы, для которых теоретическая истина науки представляется чем-то второстепенным и малозначительным. Достаточно для этого вспомнить постоянные выпады Толстого против науки” (“Техническое строительство и идеологическое искательство”).

А.К. Топорков, печатавшийся в “Северных записках” под псевдонимом Югурта, признает и, тем не менее, принимает иллюзорность частных, “конечных” целей и предпоследних вопросов, ибо история свидетельствует, что “через иллюзию конечных целей достигал разум своих универсальных целей”. Трезво сознавая, что, как правило, “человеку свойственно возводить свои идеалы, всегда ограниченные, условные, временные, в абсолютные ценности”, Югурта тем не менее делает следующее заключение: “И только такое исключающее все прочее, ограниченное сознание есть действительно сила и власть, историческая гениальность, т.е. творчество”. Но проанализировав эту данность человеческой истории, Югурта далее обращается к области должного и говорит уже о необходимости сохранения “критического чутья по отношению к созидаемому, к своей цели, к своему идеалу”. Человек, “полагая идеалы, должен сохранять свободу по отношению к ним, чтобы они не превращались в идолы”. (“Похвала глупости”).

Тема “последних вопросов”, понятие “культуры”, этика в качестве нормы “общежития” - неизменно ассоциировались с русской традицией. Понятие “цивилизация”, “предпоследние” проблемы мысли и жизнестроительства, высокоразвитая правовая культура - все это связывалось с достижением стран Запада.

Отчетливо “западническая” позиция “Северных записок” заметно сказывается и в материалах историко-культурного характера.

Тема национальной истории в “Северных записках” неизменно освещается как проблема взаимоотношений России и Европы. Эта проблема рассматривается, как правило, не сама по себе, а прямо или косвенно своим критическим острием опять же обращена на историософскую концепцию религиозных публицистов.

Еще редакция “Логоса” упрекала своих оппонентов в “крайнем историзме, то есть безусловном признании всего прошлого, независимо от породившей его обстановки”. Развитием этой мысли звучит статья Ф. Степуна “Прошлое и будущее славянофильства” в “Северных записках”. В этой работе, написанной в беспристрастно - аналитической манере и преисполненной эмоционального и интеллектуального сочувствия к оппонентам, тем не менее говорится, что “новые славянофилы” должны “пересмотреть свою философию истории и похоронить ее”. Ее порок, по мнению Ф. Степуна, состоит в том, что славянофилы (в том числе, и В. Соловьев), “взяв выработанную западноевропейской мыслью антитезу рационализма и романтизма, аналитической мысли и синтетической интуиции, лишили эту антитезу ее вненационального характера и безответственно превратили Запад в страну атомистической и рационалистической мысли. Россию же решительно возвысили над Западом как единственную страну целостного переживания и подлинной религиозной свободы”.

В материалах “Северных записок” высказанное Ф. Степуном замечание развивается в разных направлениях. В первую очередь, журнал предлагает читателю иное представление о смысле и пути исторического развития Европы. В философско-культурном этюде Давида Койгена европейская проблема рассматривается с точки зрения противоборства двух противоположных устремлений, выражаемых в категориях “всеобъемлющего духа и обособленной души”. Каждая из этих антитез вбирала в себя свой круг понятий. С понятием “душа” автор ассоциирует целый комплекс явлений и представлений: органический, “естественный” путь развития; мифологические представления, основанные на ассоциативных связях и языческом обоготворении вещественного и сверхчувственного мира; эмоциональный, инстинктивный тип переживания; вера, а не разум; мир символов и аллегорий; лирику, напевность, мелос в качестве звуковой характеристики социальных “низов”; интересы индивидуума; силу власти. “Дух” же освящает собой искусственное, активно-творческое воздействие на ход жизни; господство разума; мир понятий и идей; ритм, сопровождающий и оформляющий существование социальных “верхов”; интересы общества; силу права.

Д. Койген рисует историю европейской культуры как противоречивый процесс противостояния и взаимообогащения этих двух сил. Он говорит о диаметрально противоположных моделях, по которым строилась “старая, универсально - католическая, и новая, национально - индивидуалистическая Европа”. Новая Европа “хочет изгнать “душу”, безусловное своеволие, безусловную покорность и любовь из внешних отношений, заменив их требованиями правомерной силы, законом и справедливостью”. В стремлении к “своему интеллектуальному, политическому и, вообще, человеческому праву <...> современный человек видит залог своего достоинства”. На смену старому европейскому типу “человека – завоевателя” пришел новый человек - законодатель, и должен прийти человек - творец, который, наконец, согласует, примирит обе системы сил – “дух” и “душу”, права индивидуума и права общества.

Сравнивая пути развития стран Европы и России, авторы “Северных записок”, в первую очередь, отмечают результаты этого пути: высокие достижения западной цивилизации в области права, технического строительства и “общекультурную отсталость России”. Причина видится в невнимании и пренебрежении в русском культурном сознании к “предпоследним вопросам”.

Как пишет Николай Шапир, для России было всегда свойственно отвлеченно-духовное переживание культуры, “полное неценение области материальной культуры”, слабый интерес “к реальному (социальному и политическому) жизнестроительству” (“Философско-культурные очерки”). Повторив, по существу, мысль В. Соловьева, Николай Шапир отказывается видеть в этом доказательство мессианского предназначения русского народа.

У нас везде разум подменяют чувства, то есть мышление подменяется мироощущением. Русский тип переживания культуры всегда остается умонастроением и не имеет никаких (исключая русское искусство) реальных результатов. И область политики и общественных отношений переживается русским по преимуществу этически. “Не происходит встречи объекта и мысли о нем, ибо объект этот - родина, то есть предмет жизненного чувства, а не теоретической мысли. И лишь незаконно, - замечает Н. Шапир, - стремится в русском человеке это чувство вылиться в некоторую философию”. Автор “Северных записок” называет “ненормальностью” тип русского культурного переживания, который нашел отражение в русской славянофильской мысли.

Н. Шапир ищет причины этой “ненормальности” и находит их в географических условиях и исторических обстоятельствах России: “Почти в одном слове может быть выражена наша бескультурность: пространство. Ужасное русское пространство, непобежденное в отношении социально-организационном (русская государственность), социально-экономическом (русское земледелие), и, наконец, в отношении техническом (русские пути сообщения)”. Трудность социального и политического обустройства этой огромной территории выражалась в том, что “наша власть боролась не с переполненной, сложной средой, как на западе, а с пустотой, с населением, которое все ускользало от государственного бытия вообще”.

Н. Шапир соглашается с широко распространенным мнением об органической неспособности “славян вообще к государствостроительству”, в силу чего российская власть формировалась как власть деспотическая, варварская и культуртрегерская одновременно. И далее следует вывод в духе чаадаевского заключения о “нашей исторической ничтожности”, ведь русская история не выработала каких-либо оригинальных правовых идей, принципов и общественных институтов. В результате “история России не есть ли почти исключительно история государственности” и “из двух основных видов норм общежития (право - этика) действуют лишь этические нормы. Правовая жизнь же и организация отличается крайней бедностью”.

Целью всякой деятельности в России должно стать, по мнению авторов “Северных записок”, равновесие мощи государственной власти и общественной работы, гражданской культуры.

Н. Шапир готов признать, что благотворным следствием этического типа переживания культуры в России явилась “великая русская литература”. Но принцип “этика вместо права”, лежащий в основании общественной и государственной жизни России, грозит придать необратимый характер процессу культурного отставания России.

Говоря о возможных последствиях для России технической и правовой оторванности от европейского уровня, Н. Шапир пишет: “Если в моменте политическом мы попали в полосу азиатских революций (Турция, Персия, Китай), то в отношении общекультурной мощи и осуществленности, может быть, мы попадем уже в полосу иных понятий о государственной мощи: в полосу федеративности”. И тогда вместо великой России “утвердит свое существование в среде нового человечества уже иная страна: Россия с уменьшенной территорией, вновь лишенная Балтийского побережья, лишенная и безмерной азиатской глубины; российская федерация, в которой зазвучат свободно” другие языки.

Имея целью способствовать осознанию русским обществом необходимости достижения Россией европейских культурных стандартов, “Северные записки” призывают отказаться от “самообольщающей” философии старых и новых славянофилов и преодолевать “внежизненную мечтательность национальной психики”. Григорий Ландау обрушивается на идеологию “безусильного добра”, идеологию “непротивления”, согласно которой (в карикатурно - утрированном изложении Г. Ландау) добро - это “самое простое на свете”, а со злом и преступлением должно ассоциироваться “самое хлопотливое и трудное, требующее усилий и напряжения”, и именно “безтрудность приведет к благости”. Деятельность же, стремления, усилия - все это будто бы “одна суетливость и хлопотливость, путающая и вводящая в соблазн; надо только не делать, чтобы все наилучше сделалось, не мудрить”.

Г. Ландау с горьким сарказмом говорит о широкой распространенности в русском обществе этого “настроения безусильности”, побуждающее рассчитывать “на болото, которое само засосет, на зиму, которая сама заморозит, на стратегию скифов и на тактику (будто бы) Кутузова”. Автор “Северных записок” призывает перестать высокомерно противопоставлять умствующей рациональной западной культуре “нашу-то культуру сердца”, перестать сводить “все на личную мораль”, а начать “созидать социальную организованность, формы общественной жизни и контроля”. Потому что “творчество есть не просто синтез, но и организация, то есть преодоление косности духа и природы”, как и “мораль есть организация души” (“Разрозненные страницы”).

Надо заметить все же, что авторы “Северных записок”, пытаясь защитить от критики религиозных философов “мелкие будничные истины” и ценности цивилизации при сравнении ее с культурой, не были при этом жестко прямолинейны. Вот, например, замечание Ф. Степуна совершенно в духе “мечтателя”, “сноба” и “культур-лентяя”, осмеянного Григорием Ландау: “Разве культура, мыслимая вне категории качественности, есть подлинно культура, а не всего только внешняя цивилизация?” (Рецензия на рассказы М. Шагинян).

Неоднозначность общей позиции журнала, свойственная его материалам широта подхода и отсутствие в оценках грубой идеологической тенденциозности - особенно ярко сказывается в рассуждениях по проблемам искусства и литературы.

Что касается историко-литературной и критической части “Северных записок”, то интересы журнала и здесь отличаются определенной избирательностью. Круг авторов же, писавших на темы литературы, достаточно разнообразен и неоднороден.

Имена русских классиков появляются на страницах журнала, как правило, в связи с выходом в свет новых томов собрания сочинений или же в связи с датой рождения и смерти писателя. Так, например, публикации писем

А.П. Чехова и Х-го тома сочинений Н. Михайловского посвящены статьи С.Чацкиной и Н. Геккера. Н. Лернер печатает “новооткрытые страницы” сочинений А. Пушкина и В. Белинского. Журнал помещает статьи памяти Н.Помяловского (Н. Геккер), Н. Грановского (Е.Н. Щепкин), Н. Огарева (В.Чудовский). Двадцатипятилетию со дня смерти М. Салтыкова-Щедрина посвящена статья И. Бикермана; столетию со дня рождения М. Лермонтова - статья С. Чацкиной; столетию со дня смерти Г. Державина - статья В. Ходасевича.

Явления и имена литературной современности представлены в статьях С.Чацкиной (о творчестве С. Сергеева-Ценского), Б. Садовского (о творчестве А.Ремизова), А. Дермана (о романе Б. Зайцева), В. Шмидта (о романе В. Ропшина и творчестве И. Северянина), С. Парнок (о романах Андрея Белого и

М. Кузьмина), Г. Ландау (о трагедии В. Волькенштейна). Литературную летопись новостей отечественной словесности периодически вели на страницах журнала А. Гвоздев и С. Парнок (под псевдонимом Андрей Полянин).

Особое место в “Северных записках” занимает раздел “Библиография”. За все сравнительно недолгое время существования журнала здесь было опубликовано около трехсот рецензий по самой разнообразной тематике. В рецензировании книжных новинок принимали участие почти все постоянные авторы “Северных записок”: С. Парнок, Б. Садовской, И. Бикерман, А. Левинсон, П. Юшкевич, Б. Эйхенбаум, А. Гвоздев, М. Шагинян и многие другие.

О европейской классической и современной литературе здесь писали

А. Гвоздев, А. Смирнов, А. Левинсон, Б. Эйхенбаум. Предметом внимания авторов журнала стали наряду с Шекспиром, Сервантесом и Эразмом Роттердамским также Рихард Демель, Поль Клодель, Генрих фон Клейст, Жак Казотт, Кнут Гамсун.

Сфера интересов журнала распространялась и на проблемы литературной науки и литературной критики, которые обсуждались прежде всего в обзорах иностранных журналов Б. Эйхенбаума, а также в рецензиях на историко-литературные и искусствоведческие исследования отечественных и зарубежных авторов.

Литературно-критическую и общефилософскую позицию “Северных записок” во многом определяло то обстоятельство, что основной костяк критиков и рецензентов журнала составляли люди, научные интересы и методологические пристрастия которых сосредотачивались вокруг идей и проблем, обсуждавшихся в романо-германском и историческом студенческих кружках и в Неофилологическом обществе Петербургского университета. Среди участников этих объединений помимо Л.В. Пумпянского, В.Б. Шкловского,

Л.П. Якубинского, В.Б. Томашевского, Н.В. Яковлева мы встречаем имена таких авторов журнала, как Ю.А. Никоньский, А.А. Гвоздев, А.Я. Левинсон, К.В. Мочульский, Б.А. Кржевский, М.И. Ливеровская, Б.М. Эйхенбаум, А.А. Гизетти, В.В. Гиппиус, Н.С. Гумилев, О.Э. Мандельштам, А.А. Смирнов, В.А. Чудовский, В.М. Жирмунский.

Во всех этих материалах нельзя не заметить связи с общей тенденцией к размежеванию и самоопределению гуманитарных дисциплин, к осознанию специфики своего предмета.

Анализ как необходимая и неизбежная ступень к синтезу; община как “ячейка” социалистического общества; федеративное дробление государственной территории как способ преодоления пространственной неорганизованности; обустройство социального быта прежде поисков смысла бытия; проникновение в суть самого процесса познания прежде выяснения содержательной стороны высшей цели познания и “сокрытых корней всего бытия” - все эти черты “атомизма” (В. Соловьев) и “рационалистической расчлененности” сознания (А.Ф. Лосев), характерные для европейской философской мысли, дают о себе знать и в подходе к литературной науке, и вообще к искусству.

“Северные записки” с удовлетворением отмечают такие историко-литературные исследования, авторы которых исходят из “органического бытия художественной литературы” и сознают, что ее “необходимо изучать как самоцель, пользуясь чисто филологическими методами” (А. Гвоздев. “Новый коллективный труд о западно-европейской литературе”).

Реализация тезиса о необходимости самоопределения литературной науки в “Северных записках” наиболее тесно связана с именем Б. Эйхенбаума. С другой стороны, время сотрудничества будущего идеолога формального метода с “Северными записками” приходится на тот период, когда, по его собственным словам, “методологической опорой для анализа и для построения общих выводов” для него все-таки еще служила философия. И в литературно-критической практике “Северных записок”, в целом, “чисто-филологический подход” чаще всего сочетается с интересом к мировоззренческим проблемам и философским методом исследования.

В частности, с опорой на философию обсуждается старый вопрос о соотношении искусства и жизни.

Б. Эйхенбаум в “Обзоре иностранных журналов” отмечал вновь обострившийся интерес западной филологии к этому вопросу: “что искусству следует брать из жизни и что отвергать”. Своеобразным философским обоснованием “правильного” ответа на вопрос можно рассматривать следующее суждение Б. Яковенко: истинная философия, обращая свои взоры на жизненный опыт, “не верит ему сразу, подобно дикарю или ребенку: она подходит к нему осторожно, рассматривает, анализирует, вскрывает, критикует и пробует. Словом, ориентируясь на жизненном опыте, она сразу же ставит себе вопрос: а таков ли он действительно, каким кажется?”. (“Философский экономизм”).

Традиция решения этого вопроса в отечественной литературе рассматривалась в “Северных записках” на примере творчества М. Салтыкова-Щедрина, Н. Гоголя, А. Чехова.

Б. Эйхенбаум, сравнивая Гоголя и Чехова, отмечал, что автор “Мертвых душ” в соответствии с положением – “все кажется нам не тем, что оно есть на самом деле” - писал свою собственную, им самим активно-созданную действительность, которую извлекал из “обмана”, называемого жизнью”. Гоголь, по словам Б. Эйхенбаума, все время противополагает “кажется” и “на самом деле”, воспринимая жизнь как “призрак” правды”. Чехов же думает, что “мы пишем”, а следовательно - и видим жизнь такою, какая она есть, никто нас не обманывает, никакого черта нет, некому нас дурачить и некого поэтому дураком выставлять”. Действительность Чехова, - продолжает автор “Северных записок”, - существует “на самом деле”: “это - не актуально-созданный им мир, а только подмеченная им, будто бы объективно и именно в таком виде существующая реальность” (“О Чехове”).

Указав на “величайшее недоразумение - называть Гоголя реалистом” с его “рожами” вместо людей, постоянным изломом жизни, трагической карикатурой и гротеском, - Б. Эйхенбаум замечает, что и Чехов - отнюдь не пророк реализма, а его эпигон. Ибо “всей подлинной полноты жизни, всего ее реалистического богатства он не замечает, не чувствует”.

Своеобразным комментарием к этим оценкам Б.Эйхенбаума можно рассматривать рассуждения И. Бикермана о природе смеха и, в частности, сатиры. И. Бикерман пишет о М. Салтыкове-Щедрине и напоминает, что мировая литература знает разве что Генриха Гейне, у которого “смех над несовершенствами мира <...> уживается со столь же уничтожающим смехом над судьями мира и их мудростью”. Как правило же, сатира неразлучна с однобокостью, ограниченностью и фанатизмом и является там, где ум и знание, освещающие тьму мира, сочетаются с ограниченностью сознания, делающей возможным и необходимым судить мир и осуждать его. Воплощение подлинной полноты жизни предполагает свободу творца и творчества – “сатирик же прикован к миру, им отрицаемому, как каторжник к своей тачке” (“Горе от ума”).

Надо сказать, оценка русской литературной традиции в “Северных записках” отличается определенной двойственностью.

Ведь слишком долго, как говорит Ф. Степун, в русской литературе господствующее место занимал образ беллетриста – “идеолога”, пропагандиста, поборника свободы, права и гражданственности; художник, для которого искусство – “все, что угодно: и путь, и хоругвь, и маяк, и набат, но никак не просто искусство”. Это – “не столько художник, сколько литератор, для которого мир значителен и интересен, но в конце концов бледен и сер” (“О некоторых отрицательных сторонах современной литературы”). До недавнего времени, - вторит ему Б. Эйхенбаум, - мы, воспитанные литературой ХIХ столетия, “как-то уж привыкли, что поэт отличается от других людей <...> даром <...> познания мира “первых сущностей”, мира Кантовских “вещей в себе”, мира Платоновских “идей”. Мы <...> видели в нем не только певца, но и пророка” (Рецензия на сочинения В. Брюсова).

Н. Шапир, говоря о том, что русское искусство рождено и пропитано “воздухом самой жизни”, что русская жизнь и русская культура “насквозь пропитана космическими включениями”, отмечает при этом определенную ограниченность художественного обзора в русском искусстве. Ведь весь космос русской жизни в виде “огромной, неорганизованной и непобежденной земледельческой равнины” вошел в литературу и искусство - как есть - не творчески пересозданным. Именно элемента создания новой, художественной действительности Н. Шапир не находит в произведениях русской литературы (даже если это Ф. Достоевский).

Русская литература всегда отличалась реалистичностью психологии, реализмом воспроизводимого быта, реализмом идей, но очень долгое время она не была обращена на самое себя. Русская культура, - продолжает Н. Шапир, - в целом была лишена “школьной традиции” и “пафоса эстетической формы как таковой”. Предметом пристального внимания всегда была содержательная сторона. Устремленность к мировоззренческим проблемам не сопровождалась интересом к логической “формулировке философских идей”, а выражалась “реализмом жизнеощущения” (“Философско-культурные очерки”).

От писателя требовали, чтобы он указал, “как должно жить”. Ныне, - замечает Ф. Степун, - довольствуются тем, что он рассказал, как все живут. Раньше искусство было методом строительства жизни, ныне же весь мир стал материалом для созидания искусства”. Этот факт расценивается автором “Северных записок” положительно: “разрыв искусства с миросозерцательностью означает лишь разрыв с художественно ложной тенденцией, с гражданской проповедью “больной совести” и “светлой личности”.

Художественное (как, впрочем, и философское) творчество, по убеждению Ф. Степуна, - это процесс самоограничения, это выбор, отбор и организация жизненного материала. Творчество - это именно создание истины, единства, синтеза, а не поиск готовой истины и не перенесение в рамки художественного произведения или философской системы всей жизни в ее единстве и синтезе.

Большинству авторов “Северных записок” было близко то понимание истины, которое сложилось в недрах рационалистического учения: “Истина не дана, а существует как задание, она создается. Мы не ищем больше истины, а стремимся творить целую систему истин” (Д. Койген. “Европейская проблема”). Эта работа совершается на пути согласования инстинктивного и рационального творчества (“души” и “духа” культуры). Потому что при одностороннем признании того или другого в качестве определяющего фактора движения жизни “объект поглощает субъект, творение доминирует над человеческим творчеством”.

Реалистическое же “чувство жизни”, - считает Б. Эйхенбаум, - тем и отличается от всякого иного, что “реалист не сознает элемента активности в создавании того, что он называет действительностью, и потому может думать, что мы видим жизнь такою, “какая она есть”, а не какой она нам кажется”. С мнением Б. Эйхенбаума вполне согласуется и следующая формулировка Григория Ландау: “То, что дается в образах, - это не жизнь, художественно претворенная, а одна из <...> проблем реальности” (“Трагедия непротивления”).

Пытаться вместить жизнь в творчество, - пишет Ф.Степун, - значит совершить непосильное чудо “вмещения целого в его части”. (“Трагедия творчества).

С другой стороны, авторы “Северных записок” не могли не откликнуться и на возрожденный интерес своего времени к опыту романтической философии и романтической литературы с их стремлением к синтетической полноте охвата жизни.

Б. Эйхенбаум, например, в это время воспринимает романтизм “как тип культурного сознания, отвечающий запросам современности, как основа созидательных культурных действий, свободных от максималистских притязаний и “общественности” и декадентства”. В трактовке Б. Эйхенбаума, по замечанию современных исследователей, романтизм и романтическое мироощущение связано далеко не только с декадентством и символизмом.

Характеризуя художественные тенденции современности, Б. Эйхенбаум обращает внимание на то, что “наше время усиленно работает над возрождением того, что несправедливо забыто, неправильно понято, недостаточно глубоко изучено или односторонне истолковано; наряду с этим идет разрушение эстетических канонов, растет стремление к цельно-поэтическому мироощущению; увлечение наивной, первобытной влюбленностью в мир”. Авторы “Северных записок” следуют общей для этого времени тенденции к переосмыслению как истории романтического течения в мировой культуре, так и специфических черт романтической философии и романтического мироощущения.

Обозревая содержание сентиментальных и предромантических настроений, предшествовавших и подготовивших философию романтизма, Давид Койген пишет, что Европа конца ХVIII века полагала, что “не дух, а душа, не разум, а совесть, не воля, а инстинкт должны лечь в основу культуры Европы” и “народная культура души должна сменить аристократическую религию духа”. Здесь выразилось стремление “спасти христианское понятие души и совести с помощью представлений, заимствованных из арсенала телесного, “естественного”, почти физиологического сознания” (“Европейская проблема”). В свою очередь, Б. Эйхенбаум, характеризуя поэзию Франции ХVIII века, констатирует: “Французская лирика ХVIII века есть лирика души, а не духа”. И как бы проецируя на российскую современность события предреволюционной Франции, признает: “Когда трубные звуки заглушают собой музыку лиры и свирели <...>, в такие эпохи Душа со всеми ее интимными песнями кажется ничтожной - воображение ищет Духа, потому что такие дни только во имя Духа могут быть оправданы, только в Духе могут быть познаны”. И позднее романтизм, по замечанию Ф. Степуна, возник из тоски по единству жизни, “из идеи универсального синтеза”, “из идеи восстановления нарушенной целостности”, преодоления дуализма субъекта и объекта, дуализма формы и содержания” (“Прошлое и будущее славянофильства”).

Б. Эйхенбаум, излагая взгляды европейских теоретиков, заключает, что теперь “разрушена старая точка зрения на романтизм как на “фантазию фантазии”, как на уход от “реальной” жизни в сферу бесплотной мечты”. Отныне о романтизме нужно будет говорить как о “вполне определенном мироощущении, которое выражается в “пламенном приятии всей жизни”. Романтик “не в силах делить жизнь на прозу и поэзию” и жаждет цельности, “примирения неба с землей, преодоления всех двойственностей” (“Обзор иностранных журналов”).

И вот теперь наше время “снова волнуется жаждой синтеза”, констатировал уже журнал “Логос” и, со своим пристрастием к “анализу”, пристально вглядывался и стремился объяснить суть этого явления. На материале отчественной и западной современной литературы ту же работу осуществляли авторы “Северных записок”.

“Неоромантизм нашей эпохи”, говорит Б.Эйхенбаум, выражается в увлеченности ориентализмом, “наивным космизмом” восточной поэзии. Стоящая за этим “жажда цельности” побуждает даже “в самой рассудочной, на первый взгляд, эпохе - во французском ХVIII веке” - отыскивать “что-то родное нашему времени”. Возрождение романтического мироощущения, религиозных устремлений и нового мистического движения вместе с обостренным восприятием мира вело “к новой эмоции чуда”.

Соглашаясь с тем, что в романтическом жизнеощущении наличествует своя правда, авторы “Северных записок” ставят вопрос об исторической правде романтизма, о степени его соответствия требованиям определенного момента определенной национальной истории.

“Как миросозерцание романтизм связан только с некоторыми эпохами, но отдельные его элементы проскальзывают в творчестве всех больших художников” (Б. Эйхенбаум). Двойственную природу этого явления отмечает Ф. Степун, говоря о сочетании в нем “философской революционности и общественно-политического консерватизма”, выражающегося в стремлении вернуть идею религиозного авторитета, противопоставить просветительски-демократическому требованию “человеческих прав” аристократический принцип “прав для гражданина”, во внимании к исторической и культурной традиции. Если учесть, что русское славянофильство явилось преемником обеих сторон романтизма и что “на страже русского синтеза раз и навсегда поставлен темной волей судьбы темный и иррациональный хаос” (Логос. 1910. № 1. От редакции), - то двойственное отношение к романтизму у авторов “Северных записок” было вполне закономерным. Здесь признается оправданность романтической тоски по универсальному, синтетическому, цельному знанию. Но оспаривается то, что таковое знание может быть основано на непосредственном впечатлении, переживании действительности, на поэтическом прозрении и интуиции.

Надо сказать, что выдвинув в противовес романтической тоске по мирообъемлющей истине мысль о создании многих частных истин, авторы “Северных записок” в оценке конкретных явлений культуры не следовали с жесткой прямолинейностью собственным теоретическим декларациям и проявляли широту взглядов и тонкую проницательность суждений. Так, например, Ф. Степун, отвергая рассуждения М. Горького о “злом гении”

Ф. Достоевского, защищает именно синтетическую природу художественного мира писателя: “В Боге утверждает Достоевский не только личность человека, но и всякий вообще лик жизни, как например, лик народа, который есть для него “тело Христово”, общественности, которую он мыслит в образе церкви, лик нации, России и человечества, лик природы, которую Достоевский никогда не рисует по-тургеневски извне, как пейзаж, как ландшафт, но как существо, как живую душу, в которой есть любовь, свобода и язык, наконец, лик земли – Богородицы”. Как о великой заслуге писателя, Ф. Степун говорит о совершаемом им “породнении всех разрозненных душ человеческих”, о “громадной силе его любви и великого сердца”.

Вполне в духе культурной атмосферы 1910-х годов звучит и протест Ф. Степуна против такого противопоставления реализма и романтизма, когда романтическое мироощущение с его идеализмом, религией и мистикой расценивается как оплот политической реакции; и напротив - реализм, материализм и позитивизм “выставлены в качестве почетного караула свободолюбивых тенденций”. Ф. Степун отказывается от подобного противопоставления уже хотя бы потому, что “вершины русского творчества (И. Киреевский, Хомяков, Чаадаев, Тютчев, Гоголь, Достоевский, Толстой и В.Соловьев) никогда не разделяли миросозерцания позитивизма” (“Прошлое и будущее славянофильства”).

Антиномия романтизма и реализма в “Северных записках” строится на других основаниях. Романтизм, символизм, мистицизм, идеализм - предстают здесь как показатель творческого, созидательного подхода к действительности и жизненным впечатлениям. Не случайно в “Северных записках” появляется рецензия В. Жирмунского на стихотворения Владимира Соловьева, который характеризуется как один из хранителей романтической традиции и предшественник современного символизма. В числе основных черт “подлинного символизма” В. Жирмунский называет “чувство жизни и художественную интуицию”, “религиозное переживание бесконечного божественного содержания, заключенного в земной жизни”. Сравнивая лирику В. Соловьева с современной ему русской поэзией, критик отмечает, что в стихах В. Соловьева “нет колебаний и изменений, отличающих индивидуалистическую мистику, нет той постоянной смены восторгов и падений, того эстетического любования напряженными и яркими или изысканными и резкими чувствами, той эстетической “игры”, которая проникает религиозное сознание сегодняшнего дня.

Надо сказать, литературная современность, представлявшая собой параллельное, как бы не соприкасающееся между собой сосуществование старой, реально-бытовой линии и мощного, чрезвычайно разветвленного модернистского потока, оценивается в “Северных записках” далеко неоднозначно.

С одной стороны, вызывает явное удовлетворение тот факт, что русское искусство “потеряло свою философическую, свою учительскую сторону, оно явно перестало быть совестью, исповедью и убеждением духовной России”. (Ф. Степун. “О некоторых отрицательных сторонах современной литературы). С другой стороны, “Северные записки” отмечают и другой “путь отклонения от идеальной объективности бескорыстного творчества, когда писатель теряет всякую связь с миром общезначимых идей и общечеловеческих идеалов” (Ф. Степун).

Прежнее “направленство” явно оказалось несостоятельным, ибо не хотело понять новые запросы времени и считаться с более широким культурным опытом современности. Задачи, поставленные новым историческим опытом, требовали с уважением отнестись к сомнению, к тому, чтобы “мыслить критически не только по отношению к своим противникам, но и по отношению к самому себе” (А.К. Топорков. Тризны и кануны).

Именно новое время призвало новых людей с “психологией открывателей, изыскателей, следопытов духа”, - писал А.К. Топорков, вспоминая о философско-литературном течении декадентов. Позиция “Северных записок” по отношению к исканиям различных течений русского модернизма отличается одновременно и уважительной заинтересованностью, и критически-взыскующей требовательностью. Как мы уже отмечали, практически все имена писателей и поэтов, образовавших своими биографиями и творчеством культурное явление, получившее название “русского серебряного века”, оказались представлены на страницах журнала. Произведения ряда из них были прорецензированы в библиографическом разделе “Северных записок”.

Надо сказать, большинство авторов журнала остро сознает и намеренно подчеркивает, что философия, метод постижения явлений материальной и духовной жизни, настроения, свойственные “декадансу” (русское воплощение которого Б. Эйхенбаум называет “школой Розанова – Мережковского”), есть давно уже пройденный этап, оставшийся за границами современности, в прошлом. Что касается оценки этого этапа, то он характеризуется как неизбежная и необходимая болезнь роста, которую следует преодолеть. Декаденты, - говорит Б. Эйхенбаум, - “расшатали устои, разрушили все законы - социальные, моральные и эстетические, Личность и общественность стали понятиями несовместимыми, полярными, “проблема пола” заняла в искусстве центральное место, поэзия и жизнь объявили себя врагами” (“Рихард Демель”).

Признавая, что именно “в индивидуализме была сила” декадентов, автор “Северных записок” замечает, что перед новой - общественной - проблемой они были бессильны. “Всякие попытки построить новое общественное сознание на идее религиозности, соборности, мистического анархизма <...> оказались явно несостоятельны”. (А.К. Топорков). Воплощением подобной несостоя-тельности на страницах “Северных записок” предстает Валерий Брюсов.

Вторя Борису Яковенко в его определении взглядов П. Флоренского как “философии отчаяния”, Б. Эйхенбаум замечает, что и “поэзия Брюсова явилась плодом гносеологического отчаяния”. “За влюбленностью Брюсова в прихотливые сочетания слов чуется безнадежность внутреннего познания, за упорством в области формальных достижений - обескрыленность и тоска духа. Поэзия Брюсова - своеобразная поэтизация раскола между бытием и знанием”. Мироощущение “одиноких душ”, “разрушителей всех устоев”, по мнению Б. Эйхенбаума, давно уже стало чуждо духовным устремлениям младшего поколения: “Мы уже страшно далеки от той “современности” (рецензия на книгу А. Закржевского).

И поэтому, хотя “Северные записки” откликаются на появление новых произведений Ф. Сологуба, В. Брюсова, К. Бальмонта, все же литературно-критические интересы журнала сосредоточены, преимущественно, на творчестве представителей самого младшего поколения “русского серебряного века”: на поэтических исканиях Анны Ахматовой, К. Липскерова, М. Кузьмина, Б. Зайцева, О. Мандельштама, С. Есенина и многих других.

В критике “Северных записок” наблюдается своеобразный “конфликт интересов”, проявляющийся иногда на уровне эстетического сознания одного и того же автора и в одной и той же статье: идеология “общественника” сталкивалась с очарованностью словесной музыкой новой литературы. Ф.Степун, указав на родство современного русского символизма с немецким романтизмом, говорит, что эстетический формализм, научный дилетантизм, философская схоластика, националистическая ограниченность и политическая реакционность присутствуют в романтизме “как форма грозящей ему смерти”, но “сущность романтизма заключается в живом и положительном чувстве присутствия бесконечного и Божеского во всем конечном”. (Рецензия на книгу В.Жирмунского). Обвинения в индивидуализме и крайнем эстетизме мироощущения сопровождаются признанием того факта, что новое искусство ставит и решает новые задачи, что благодаря деятельности представителей различных модернистских течений “у нас возникла проблема слова”. (Югурта. “Тризны и кануны”).

София Парнок, в качестве критика выступающая под псевдонимом Андрей Полянин, отмечая у современных поэтов искусное владение рифмой, ритмом и стилем, говорит о “бессилии созидающего духа”, об отсутствии “адекватности выражения и

выражаемого”. В произведениях многих современных лириков она не находит “духа поэта, то есть совокупности души и ума”.

А.К. Топорков, отметив, что “у нас нет идеала красоты, как нет вообще никаких идеалов, которые утратились, исчезли из опустошенных душ”, называет современную культурную ситуацию периодом распада. При этом он высказывает предположение, что “современный кризис существенен и необходим, а не случаен, что культурный распад есть болезнь века”. И поэтому при всем своем отрицании, он “не может не видеть положительных сторон деятельности тех, против которых” он ополчился. Отметив, что основным требованием в искусстве становятся “яркость и острота”, вызывающее “чувственное раздражение”, Югурта говорит, что эту модную эстетику «остроты» выражает творчество Ахматовой.

Отвергнув «ложную и мертвую идейность», авторы «Северных записок» не могут отказаться от принципа «служения большой идее». Когда-то В.Соловьев недоумевал, «как может давать вечные идеалы для жизни такое искусство, которое не хочет ничего знать кроме этой самой жизни в ее обиходной поверхностной действительности, стремится быть только ее точным воспроизведением». Философ был убежден, что «искуство, отказываясь от идеализации, переходит в карикатуру». Как бы вторя В.Соловьеву, Югурта стремится реабилитировать понятие «идеалистическое искусство», которое направлено не столько «на данное, сколько на заданное, создает свой идеал, радуется приближению к нему, в то же время сознает в себе достаточно сил для свободной игры и любования им».

Критическим скептицизмом проникнуты оценки современной реально-бытовой беллетристики. Фотографирование и достоверное списывание действительности, характерное для школы «человеческого документа», вызывает неизменную насмешку. Обсуждение приемов и достижений «бытописательного» искусства ведется в общем контексте проблемы «народ и интеллигенция». Оригинпальные суждения по этому поводу встречаем в статьях художественного критика и театроведа Я.Тугендхольда.

Два типа красоты, воплощающие в себе две стороны народного характера, находит Я.Тугендхольд, с одной стороны, в образах толстовской Степаниды и Матрены из романа Андрея Белого «Серебряный голубь», а с другой – в образе очарованной «девушки монашеского типа» из того же романа. Красота «рябой и курносой, но с глазами будто окиян-море, бабы» с ее здоровьем, с босыми ногами, воплощающей самую природу, ее силу и солнце, - сопоставляется с тихой «печалью Мадонны, с красотой героизма и скорби».

Воспользовавшись афоризмом Мережковского, Я.Тугендхольд говорит об «эпически-темной крестьянской Руси», о том самом народе –«чудовище», о котором не хотят думать герои Мережковского, чтобы уверовать в него как в чудо.

Но вглядываясь в то, как современное ему искусство познает душу народного творчества, критик обнаруживает, что Наталью Гончарову, например, «рябое лицо» деревенской бабы Матрены пленяют больше, нежели ее «синие очи», что сатира народного творчества ей ближе, чем его лирика. «С какой жестокой радостью сочетает она в своих тираспольских еврейках черты испанского благородства, тонкие смуглые лица и ажурные черные платки - с мутью и скукой современного гетто”. А ее “косари” и “бабы”, - говорит Я. Тугендхольд, - это не “крестьяне – христиане”, какими их видел Достоевский, не народ, а хам. В них нельзя верить, их можно только бояться, Это – “истинно - русские люди” (“Современное искусство и народность”).

Картины Гончаровой дают повод критику пристальнее всмотреться в “чудовищную” сторону национального характера: “Ни один народ не одарен в такой же мере двойной способностью к подвижничеству и ... сквернословию, к вере во Христа и в Антихриста <...> Особенно свойственна антихристова печать русскому народному лубку”. Если в иконах, призванных украшать храм, “больше светлого идеализма”, то “в лубках, спутниках быта” – “больше бесовского соблазна. Икона - светоч жизни, лубок - его зеркало и часто - зеркало кривое”.

Я. Тугендхольд задается вопросом, почему из “раздвоенности между грезами Рая и страхами Ада”, из “двух бездн русской души”, почему между народом - богоборцем и народом - богоносцем Наталья Гончарова предпочитает вторую, “низшую” сторону. Почему при “ее таланте, ярком и стихийном от Бога, содержание, которое она в него вкладывает, - от Беса”? Критик приходит к выводу, что под “этим однобоким мифотворчеством” есть глубокие психологические основания в самой русской современности.

Трагедией современной России называет Я. Тугендхольд неспособность перейти от подражания внешним формам, от стилизации внешних признаков культуры иных эпох и народов (в том числе – и низовой культуры собственной страны, давно ставшей для интеллигентского сознания “неизвестной землёй”) к овладению содержательной стороной чуждой культуры, перейти от стилизации к овладению стилем. В том-то и горе и одичание современного искусства, - говорит Я. Тугендхольд, - “что по-прежнему не рухнуло вековое средостение между интеллигенцией и народом”, тип мышления и идеальные представления которого вечно оказываются открыты глазам “образованного” класса какой-то одной своей стороной.

Критики “Северных записок” были склонны иной раз рассматривать новое “хождение в народ” современного искусства как некий туристический наезд. Завоевания современных искателей красоты, - замечает А. Топорков, - похожи на палатку варварского вождя, в которой собраны сокровища с различных мест, различных эпох и культур. “Экзотика и фольклор, эллинизм и славянщина, Парнас и реализм соединяются вместе в одно целое, пестрое и безвкусное, в котором единство форм заменено их разнообразием и остротой” И при всей яркости слова, образы, выражения бледны, как бледны воспоминания о прожитом по сравнению с подлинными переживаниями. (“Тризны и кануны”). Что касается “русской темы”, то здесь Я. Тугендхольд наблюдает “амальгаму Востока с Западом, Матрешки с кубизмом, старинного лубка с мещанской вывеской, русского народного орнамента с железным узором машины”. Современное искусство “входит в хранилище народного творчества, как в лабораторию, а не как в некий храм”.

Перспективы развития будущего искусства авторам “Северных записок” видятся на пути все той же гармонии, достижения синтетического единства формы и содержания. При этом отправной точкой называется вера в действительность. “У нас, - говорит А.Топорков, - за последнее время быт или отрицается или с ним обращаются как с курьезным анекдотом, или он изображается в крайне пессимистических тонах. Существующее осознается как преграда”. Между тем сама действительность способна к преображению. Автор “Северных записок” призывает “верить в будущее европейской культуры и культуры русской”, и, оставив подражание Гамлету, заинтересоваться, наконец, Фортинбрасом”.

В “Северных записках”, как ни в каком другом современном ему периодическом литературно-политическом издании (за исключением разве что “Русской мысли”) большое место занимает раздел “Библиография”. Материалы этого раздела дают яркое представление как об эстетических и политических пристрастиях журнала, так и об уровне культурных интересов университетской России 1910-х годов.

Тематика книжных изданий, бывших предметом внимания рецензентов журнала, совпадала с тематикой содержания “Северных записок” в целом. Конечно, прежде всего здесь стремились привлечь внимание читателя к сочинениям “своих” авторов. Так, например, Аделаида Герцык рецензировала книгу стихов Софии Парнок; о книге Григория Ландау писал Яков Сакер; в свою очередь, Г. Ландау и другой постоянный сотрудник “Северных записок”, Дм. Илимский, рецензировали сочинения Н. Огановского; И. Брусиловский отзывался на сборник Мих Павловича. Что касается поэтических сборников и прозы авторов, печатавшихся в “Северных записках”, то рецензенты журнала, обращая на них внимание читателя, при всей доброжелательности оставались взыскательными и нелицеприятными критиками. Таковы отзывы на книги стихов Анны Ахматовой, О. Мандельштама, Б. Садовского, К. Липскерова, С. Есенина и многих других.

Откликаясь в библиографических заметках на пользующиеся у массового читателя популярностью книги Игоря Северянина, М. Арцыбашева, Юрия Слезкина, Алексея Толстого, “Северные записки” стремились привлечь любителей литературы и к первым сборникам малоизвестных авторов. Таковы отзывы В. Жирмунского о книге стихов Татьяны Берхман, Софии Парнок (Андрея Полянина) о сборнике Наталии Крандиевской, В. Ходасевича о рассказах Юр. Юркуна.

Будучи изданием политическим, “Северные записки” рецензируют, например, труды Генри Вольфа, А. и Ф. Гебертсонов, Семена Маслова и многих других, посвященные экономике сельского хозяйства, промышленности и финансам. Здесь публикуются отзывы на сборники “Русские биржевые ценности” и на исследования Шимона Аскенази, А.А. Корнилова, И.М. Гольдштейна о международной политике русского государства в прошлом и настоящем. Здесь рецензируются также сборники статей “Наше прошлое” и “Русская история в культурно-бытовых очерках”, книги А.И. Иванчина-Писарева и В. Богучарского о движении народников, воспоминания С.Елпатьевского и записки П.Е. Анненковой.

Актуальной и злободневной для русского читателя предреволюционных лет оказывалась проблема олигархических тенденций в демократии, исследуемая в книге Роберта Михельса, которую рецензировал П. Юшкевич. И хотя выводы французского автора явно противоречили коренным политическим пристрастиям рецензента, все же П. Юшкевич вынужден признать за “пессиместической концепцией” Михельса правду реальной жизненной практики. Речь в рецензируемой книге идет почти исключительно об олигархических тенденциях в рабочем движении, в его политических партиях, профессиональных организациях и кооперативах. Суть теории Михельса, в изложении П.Юшкевича, заключается в “основном социологическом законе”: любая организация неизбежно раскалывается на управляющее меньшинство и управляемое большинство. “Техническая несостоятельность масс” делает неизбежным наличность специалистов-вождей, “естественным образом обособляющихся от аморфного и несведущего большинства. Этого факта не уничтожат никакие успехи демократии”. Вывод Михельса заключается в том, что демократия в чистом виде – “это только идеал, своего рода моральный критерий, позволяющий нам точно определять степень олигархии, имманентно присущий всякому общественному строю”. Тем не менее сила книги Михельса, по мнению П. Юшкевича, не в этой общей схеме, а в фактическом материале, который ее иллюстрирует, а также в том, что выдвигает ряд сложных вопросов об отношениях между социалистическими депутатами и их избирателями, о роли печати, о бюрократии профсоюзов и т.п.”.

Надо сказать, рецензии на переводную литературу того времени занимают очень большое место в библиографическом разделе журнала.

Прежде всего “Северные записки” откликаются на переводы поэзии и прозы стран Европы и Востока. Например, необычайно злободневным в разгар войны России и Германии показался Андрею Левинсону выход в свет романа Генриха Манна “Верноподданный”. Называя сочинение Г. Манна “явлением почти беспримерным в истории литературы”, рецензент “Северных записок” замечает, что “художественная внушительность романа умаляется тем, что он написан сплошными, густыми мазками без контрастов и просветов”, и содержит “саркастическую оценку всех традиционных основ германского национального бытия”. Совершенно не в духе русских общественных настроений кажется Левинсону то, что Манн не придерживается в своей уничтожающей критике какой-либо партийной или классовой идеологии, а “гневно отвергает всю совокупность новейшей германской общественности и государственности”. С этим никак не мог согласиться автор журнала, характеризующегося принципиальной ориентированностью на ценности и результаты европейской культуры, в частности, на классическую и новейшие течения немецкой философии. В конце концов, Левинсон высказывает общее убеждение редакции журнала, что герой Манна – это “уродливый двойник, исказивший подлинное лицо германской культуры”, которому суждено недолго оставаться хозяином германской жизни”.

Надо заметить, что А. Левинсон гораздо больше известен как искусствовед, исследователь музыки и театра. В “Северных записках” же он проявил себя, главным образом, как оригинальный литературный критик. Многие его замечания по-прежнему сохраняют интерес и актуальность.

Очень часто оказывалось, что рядовая журнальная рецензия по обилию фактического материала, по углубленности в историю вопроса превращалась в конспект серьезной научной статьи. Таким был отзыв В.Жирмунского на перевод средневековой песни-сказки “Об Окассене и Николет”. Исходя из общепринятого взгляда на эпоху 1910-х годов как на эпоху романтическую, В.Жирмунский напоминает, что, например, для европейского романтизма XIX века одной из характерных черт было “живое и подлинное возрождение средневековья”. Средневековая поэзия на Западе всегда оставалась источником живого предания и в качестве “родной старины” служила основанием нового культурного творчества. В связи с этим В. Жирмунский напоминает, что русская литература имеет свое средневековье, которое, “к сожалению, до сих пор в искусстве не возродилось”. Тем радостнее и интереснее, - говорит Жирмунский, - заглянуть в мир западного католического средневековья и “приобщиться к культурным ценностям, выражающим самое подлинное и глубокое, что создала человеческая душа”. Возможность такого приобщения, - замечает рецензент, - дарит перевод повести об Окассене и Николет, которая интересна имено тем, что заставляет предчувствовать близость возрождения, ибо в ней любовь уничтожает религиозный и даже сословно-рыцарский предрассудки.

Еще одним свидетельством романтической тенденции эпохи явилось новое издание, второе после перевода, предпринятого князем П.А. Вяземским, повести Б. Констана “Адольф”. Новое русское издание повести послужило для рецензента “Северных записок”, А. Гвоздева, поводом отметить ту культурно-историческую дистанцию, которая разделяет человека 1910-х годов и современников А. Пушкина. А. Гвоздев говорит, что “с высот психологического романа XIX века искусство анализа автора “Адольфа” кажется более скромным. Между тем нельзя не учитывать и того факта, что “трагические аккорды любовных разочарований, эгоизм, безмерная впечатлительность, озлобление на общество и бездействие Адольфа позволило князю Вяземскому считать героя романа типичным представителем века “байронических мотивов”. Сравнивая два русских перевода повести, А. Гвоздев подчеркивает, что именно эта душевная близость герою Б. Констана обогащала язык П. Вяземского эмоциональными оттенками. Поэтому, при всех достоинствах нового перевода, речь Вяземского “задушевнее, мягче передает тот “метафизический язык”, на котором говорит герой романа.

Нередко рецензии “Северных записок” призваны были восполнить и исправить недостатки рецензируемого издания. Таким образом, например, строится заметка П. Юшкевича о выборочной публикации “Фрагментов” Новалиса. В нескольких коротких замечаниях рецензент, П. Юшкевич, обозначает широкие границы идеологического, исторического и литературного пространства, внутри которого следует воспринимать произведение Новалиса. Отталкиваясь от факта “насыщенности нашей эпохи романтическими элементами”, П. Юшкевич оценивает возможность возрождения у своих современников интереса к творчеству “этого привлекательнейшего из немецких романтиков”. Обратив внимание на то, что Новалис следовал романтическому канону, “возводившему отрывочность, фрагментарность в систему”, рецензент сравнивает функционирование жанра отрывка, с одной стороны, у романтиков, а с другой – у более близкого своему поколению автора, Ф. Ницше. Говоря о существенной разнице между фрагментами романтиков и афористичностью отрывков Ницше, П. Юшкевич приводит “остроумное замечание” издателя Новалиса, Г. Фридемана, о различиях между афоризмом и фрагментом: “Афоризм замкнут: фрагмент открыт. Афоризм суммирует: фрагмент намекает. Афоризм находится всегда у конца, фрагмент всегда у начала некоторого ряда мыслей”.

Очень заметное место в библиографическом разделе журнала занимают отзывы на переводы работ европейских историков, философов, искусствоведов.

Большинство таких отзывов принадлежит Н. Пунину. В этих заметках содержатся яркие характеристики не только личности рецензируемых авторов, их манеры повествования и особенностей творчества художников, о которых они писали. Помимо этого из рецензий Н. Пунина рисуется яркий образ самого рецензента, широта его кругозора, художественная эрудиция, темперамент. Вот, например, начало его отзыва, написанного в форме поэтического признания, о книге Вернон Ли “Италия”: “Есть книги, подобные одурманивающим и немного ядовитым цветам, которые овладевают сознанием тем сильнее, чем чаще вдыхаешь их аромат, и обаяние которых увеличивается по мере того, как проникаешь к их таинственной прелести. Мне кажется, что такие книги обыкновенно пишут женщины, и они делают это со всей грацией своих женственных помыслов, делают с бесподобным совершенством, с тонким вкусом и изысканностью настоящего и глубокого художника”. С той же страстностью, с тем же глубоко личным отношением написаны отзывы Н. Пунина о “Путешествии по Италии” Ипполита Тэна или о переводе книги “Микельанджело Буонаротти. Переписка и жизнь мастера, написанная его учеником Асканио Кондиви”.

Представляя читателям то или иное сочинение европейского искусствоведа, филолога или историка, редакция журнала руководствовалась теми же соображениями, что и издатели, например, работы Германа Гримма о Микельанджело, которые, по словам Н. Пунина, желали “дать не столько исследование жизни и творчества Микельанджело, сколько предоставить русской публике возможность познакомиться с яркой работой по истории Высокого Возрождения вообще”. И “Северные записки” стремились раскрывать и анализировать не только содержательную сторону рассматриваемой книги, но и показать особенности исследовательского метода, которому следует автор.

Н. Машковцев, например, в заметке о книге немецкого скульптора и теоретика искусства А. Гильдебранда “Проблема формы в изобразительном искусстве” обращает внимание, что автор сосредоточивает свое внимание исключительно на анализе художественного приема как такового. Рецензент высказывает упрек, который позднее неоднократно прозвучит в адрес русской формальной школы: Н. Машковцев говорит, что немецкий автор смотрит на прием только по положению его “в пространстве” и игнорирует историческую форму его существования и развития во времени. А. Гильдебранд, заключает критик, принадлежит к школе, которая оценивает художественный прием лишь с точки зрения его анатомического строения.

Среди примеров критического анализа, “глубоко проникающего в область методологических и принципиальных вопросов” науки и искусства, рецензенты “Северных записок” предлагали вниманию читателя книги Г. Вельфлина “Ренессанс и барокко”, Гуго Винклера “Вавилонская культура в ее отношении к культурному развитию человечества”, П. Гиро “Частная и общественная жизнь греков”, Кон-Винера “История стилей изящных искусств”, Г. Масперо “Египет” и “Ассирия”, Э. Цибарта “Культурная жизнь древнегреческих городов”, Пасквале Виллари “Джироламо Саванаролла и его время”.

Многие из рецензий на эти и другие переводы европейских искусствоведов и историков сохраняют до сих пор свою познавательную и критическую ценность.

Заметное место в библиографическом разделе “Северных записок” занимают также отзывы на исторические и литературно-критические работы отечественных авторов.

Ряд заметок строится на добросовестном изложении основных положений рецензируемых книг, давая о них яркое представление. Таковы, например, отзывы Е. Тарле о работе известного испаниста Д.К. Петрова “А.И. Герцен и Доносо Кортес”, А. Смирнова о книге К. Тиандера “Датско-русские исследования” или об очерках С.В. Соловьева из истории французской и провансальской литературы.

Рецензенты журнала были очень внимательны и взыскательны к методам и результатам исследований авторов оцениваемых книг. Стоит здесь обратить внимание на проблему, так называемой, “скромности” авторских претензий, которая затрагивается в ряде отзывов. А. Смирнов, например, говоря об отсутствии собственных открытий в “Очерках” С.В. Соловьева или в книге М. Жерлицына “Кольридж и английский романтизм”, тем не менее с удовлетворением отмечает “общую культурность” и художественное чутье этих авторов, которые в своем изложении скромно следовали выводам и результатам европейских филологов и историков литературы. С другой стороны, тема исследовательской “скромности” с едким сарказмом обыгрывается в беспощадно ироническом отзыве Б. Эйхенбаума о книге Юрия Соболева “О Чехове”.

Николай Пунин, защищая от нападок критики книгу П. Муратова “Древнерусская иконопись в собрании С.И. Остроухова”, отказывается отвергать наблюдения и выводы автора потому лишь, что “они не сделаны на основании общепринятого метода”. Возражая “ученому миру”, обрушившемуся на П. Муратова с обвинениями в “поверхностности, эстетстве, малой серьезности”, Н. Пунин заявляет, что как исследователь “темных дебрей” русской иконописи” П. Муратов занимает одно из первых мест. Именно после его трудов начинает “брезжить утро там, где царила ночь”.

Как один из результатов общей тенденции к автономизации различных сфер культуры и духовной жизни Андрей Левинсон рассматривает книгу Н. Евреинова “Театр для себя”. Н. Евреинов сделал попытку оценить такое явление искусства и жизни, как театр, вне социологических, исторических, психологических и даже эстетических категорий. Отметив занимательность нарисованной Н. Евреиновым картины “театра для себя”, А. Левинсон одной фразой перечеркивает смысл рецензируемой книги, в которой “расширенное понятие театральности – лишь удобная гипотеза для суждений о жизни”. Определительная же особенность “театра как такового” состоит в том, - говорит А. Левинсон, - что он, не в пример “театру для себя” подчинен эстетическому закону. А если так, то “театр снова становится художеством”.

Общее несогласие с книгой не мешает рецензенту нарисовать ярчайший, подлинно художественный образ самого Н. Евреинова: “Что за куриозный писатель! – восклицает А. Левинсон. – То фамильярный, то выспренний, то балаганный, то сентиментальный, с эрудицией, сшитой из лоскутов всего, что попадается под руку, в вычурной театральной позе, за которой нет-нет да и почувствуется какая-то трезвая старательность и тайное угождение презренному читателю. Талантливый русский гасконец, любящий надевать на дерзкий нос огромные, в черной оправе, очки болонского педанта”.

В ряду критической литературы, вызывающей пристальный и пристрастный интерес у рецензентов “Северных записок”, нельзя не назвать исследования о личности и творчестве Л.Н. Толстого.

Предваряя анализ книги М. Алданова “Толстой и Роллан”, Андрей Левинсон говорит об общей “духовной и культурной скудости нашей литературной критики за целое десятилетие после памятного времени “Толстого и Достоевского” Д.С. Мережковского и “Философии трагедии” Л. Шестова. На фоне этой “скудости” А. Левинсон считает книгу М. Алданова заметным явлением. В ряду достоинств автора он отмечает, что Алданов “не ограничивается обычной антитезой Толстого-художника и Толстого-моралиста, а прослеживает раздвоение его личности в каждом из этих двух обликов. И хотя он в конце концов опускает руки перед неразрешимой проблемой Толстого, блистательные страницы виртуозного анализа, им написанные, сумели придать постановке этой проблеме исключительную четкость”.

С другой стороны, в библиографическом разделе журнала находим очень одобрительный отзыв о переиздании книги М.С. Громеки о Л.Н. Толстом и его романе “Анна Каренина”, появившейся еще в 1880-х годах. Работа Громеки, отмечал рецензент, написана не “по поводу”, ибо входит в самое существо романа и именно критически изучает это существо. Следующее замечание рецензента очень интересно тем, что явно перекликается с формулировками о смысле научной интерпретации художественного произведения, характерными для возрождающейся в те годы герменевтики: Громека, - замечает рецензент “Северных записок”, - не только анализировал, но “сочувственным переживанием как бы наново воссоздал этих людей, как бы стал художником по отношению к героям Толстого, как явился художником сам Толстой по отношению к живым людям, к своим действиетльным прообразам”. При этом вполне закономерным для рецензента “Северных записок” выглядит указание на такой недостаток, как проповеднический элемент книги Громеки и выпады “против позитивной мысли”, “нападки на рационализм”. Тем не менее автор критической заметки охотно готов “простить” автору эти нападки, ибо Громека, будучи “как все творческие умы, иррационален в бурном истоке творчества”, в то же время “в высшей степени рационален в его плавном течении”. Поэтому “сухую рассудочность он посрамил, рационализма не преодолел: да это и не нужно, и невозможно”, - заключает рецензент.

Резко отрицательную оценку вызвала в “Северных записках” книга Питирима Сорокина “Толстой как философ”, ставшая ответом на сочинение профессора А.А. Исаева “Граф Л.Н. Толстой как мыслитель”. Рецензент признает актуальность обеих задач, взятых на себя двумя авторами: с одной стороны, объединить в научном своде все возражения, которые рациональная мысль может противопоставить нападениям и утверждениям Толстого, а с другой – опровергнуть все замечания, направленные против Толстого. Первую задачу взял на себя профессор Исаев, вторую – П. Сорокин. По мнению рецензента, оба выполнили эту задачу “дурно”. Подтверждая правоту Исаева “в каждой строчке” его сочинения, автор заметки заключает тем не менее, что “вне ударов победоносной” и нужной книги Исаева осталось нечто самое главное и “единственно важное – живой Толстой”. Возражения против сочинения П. Сорокина носят более принципиальный характер. “Примите определения философии, предлагаемые П. Сорокиным, - говорится в заметке, - и Толстой окажется философом”. Но, - восклицает рецензент, - “что же это за философия, представителем которой Толстой может быть признан лищь в том случае, если из лона ее будут извергнуты Спенсер и Риккерт?”. Важно ведь доказать, - продолжает автор “Северных записок”, - “что Толстой - философ не в каком-либо особом смысле, а в общепринятом, в том, который обнимает и Толстого, и Риккерта”. Принципиальное несогласие с противо-поставлением художественных прозрений Толстого и философии западного рационализма выглядит вполне в духе неокантианских философских пристрастий “Северных записок”.

VII

В философских и литературно-критических статьях и очерках “Северных записок” оказались зафиксированы следы исканий литературной науки, позднее ставших источником многих плодотворных идей русской филологии. Материалы журнала вводят нас в круг проблем, внутри которых осуществлялось движение филологической мысли России, обернувшееся рождением в конце 1910-х годов оригинальнейшего явления формальной школы, а в 20-е годы – всплеском гениальных прозрений В.Виноградова и М.Бахтина в тайны художественного слова.

Журнал «Северные записки» является ярким свидетельством того, что русская гуманитарная мысль глубоко восприняла достижения современной западноевропейской философии и эстетики. В то же время здесь нашел отражение тот своеобразный момент, когда после резкого размежевания поклонников европейского философского рационализма и русской религиозной публицистики между ними все чаще обнаруживались и точки соприкосновения. Как писал Югурта (А.Топорков), «можно быть индивидуалистом и признавать универсальные начала», «можно быть учеником Ницше и высоко чтить Гегеля».

Действительно, сознание (и даже смирение с фактом) невозможности постижения абсолютного единства и достижения абсолютного синтеза – сочетается у авторов журнала со столь же ясным осознанием той жажды полноты и цельности, которая зафиксирована в художественных исканиях мировой и отечественной литературы. В статьях и очерках журнала нашли отражение потребность проанализировать как правомерность подобного стремления, так и результаты его осуществления в художественной практике.

Следы нового понимания взаимоотношений искусства и жизни отчетливо просматривается в материалах журнала. В рассуждениях авторов журнала о романтизме и реализме легко увидеть вольное или невольное согласие с мыслью религиозных публицистов о существовании наряду с миром действительности, с «миром явного» - еще и некоей высшей, «подлинной реальности», некоего «скрытого мира». В публикациях «Северных записок» нашло отражение понимание того факта, что искусство в его высших проявлениях стремилось к постижению именно этой высшей, подлинной реальности, - того «бытия» (по определению Хайдеггера), которое скрыто от «актуального мира», которое включает в себя действительность в аспекте ее целостности, но о котором человек зачастую забывает ради «сущего».

«Северные записки» зафиксировали один из моментов процесса пересмотра традиционной теории отражения искусством жизни. Этот процесс, начавшийся под влиянием европейской философии еще в конце прошедшего столетия, завершился в России в начале 20-х годов отказом от традиций русской критики XIX века, которая, по выражению П.Медведева (М.Бахтина), «принимала отражение идеологического кругозора писателя за отражение самого бытия, самой жизни».

За рассуждениями многих литературных критиков журнала слышится согласие признать изначальную проблематичность любого частного представления о мире. В статьях авторов журнала заметно знакомство со взглядами европейских философов по этому поводу, - подобными тем, что были высказаны, например, Э.Гуссерлем. Мысль Гуссерля и других европейских мыслителей о наличии в сознании некоего «предварительного знания о предмете» предстает в «Северных записках» в формулировке Б.Яковенко: «вещи даны нам уже познанными». Одним из результатов развития этой идеи стала известная теория М.Хайдеггера о языке, который «говорит нами». А в русской филологии от нее намечается выход на выдвинутую В.Виноградовым проблему изучения приемов конструирования художественного сознания, и с частности, образа пишущего лица.

Воспринятая от европейского рационализма и активно популяризировавшаяся авторами журнала мысль о том, что «истина не дана, а задана», - во многом определила в 20-е годы новое понимание русскими филологами самого смысла литературной науки. Легко заметить перекличку идеи о «заданной истине» с позднейшей формулировкой Г.Гадамера о сущности герменевтики, активное возрождение которой в Европе пришлось имено на первые десятилетия XX века. Цель филологической интерпретации, согласно Гадамеру, заключается не в воспроизведении, а в произведении смысла, не в реконструкции авторского замысла, а в конструкции смысла. Логика научного поиска привела и русских филологов в 20-е годы к убеждению, что филологическая работа из искусства истолкования текстов должна стать не больше и не меньше как «свершением бытия». Ярким подтверждением того является, например, свидетельство В.Виноградова в одном из его писем тех лет: «мы мечтали о своем журнале и о том, как мы преобразуем мир». Филология осознается как путь к победе над миром. «А победа над миром – это «вознесение на небо», то есть утверждение новой точки зрения на вещи, которая все сдвинет с места жительства», (В.Виноградов).

Материалы «Северных записок», таким образом, содержат множество узелков, от которых тянутся нити к важнейшим фактам и явлениям ближайшей постреволюционной истории русской культуры. Редкая по противоречивости панорама духовной жизни России в период 1913-1917г.г. во всей перспективной глубине и красочном многообразии может быть понята только при учете всех ее «сюжетно-композиционных» частей. И «Северные записки» являют нам одну из целостных картин, один из важнейших «сюжетов», входящих в состав этой панорамы.