ЧААДАЕВ В ОЦЕНКЕ ЧЕРНЫШЕВСКОГО

Опубликовано  в межвузовском научном сборнике

В 1861 году на французском языке появляется работа известного мистика князя И.Гагарина о влиянии католицизма на русское общество. В ней, как позднее и в предисловии к парижскому изданию сочинений Чаадаева 1862 года, И.Гагарин выступает с намерением вписать идеи Чаадаева в историю религиозных исканий и представить автора «Философического письма» апологетом католицизма. Объективной предпосылкой такого рода стремлений было отсутствие работ, посвященных исследованию мировоззренческих истоков исторических взглядов Чаадаева. Вплоть до сочинения П.Милюкова «Главные течения русской исторической мысли» глубокого и систематического изучения философских и исторических взглядов Чаадаева не предпринималось. Обращения к имени Чаадаева носили, как правило, историко-мемуарный характер.

В своей статье Чернышевский применяет к оценке значения Чаадаева несколько иные критерии, нежели, например, А.Герцен. В оценке как литературных героев, так и известных современников, демократическая критика стремилась исходить из объективных результатов их деятельности, из того, насколько она соответствовала историческим и общественным потребностям 1860-х годов. Жестко и последовательно прошлое «поверяется» требованиями современности.

Что касается Чаадаева, то Чернышевский хладнокровно сводит его с «красивого пьедестала» мученичества и страдания, на который он был поднят у Герцена. Чернышевскому важно оценить идеи Чаадаева с точки зрения той «грани, где слово становится делом». Он считает необходимым указать, что эти идеи явились отражением тенденций того времени, в условиях которого были высказаны. Доказательством чему могут служить статьи Надеждина и Белинского: «Разница была разве в том, что они высказывали такой взгляд на русскую жизнь в статьях о каких-нибудь частных предметах, а письмо Чаадаева собственно только и занималось изложением дела в его самом общем виде». Но из-за внешнего – религиозного – облачения чаадаевских идей публика не узнала в них знакомые мысли.

Чернышевский иронизирует над тем, что Чаадаев «все свои мысли подводил под точку зрения назидательного благочестия». Он проникнут глубоким скепсисом по поводу убеждения своего героя в том, что «религиозность и нравственность сделают нас просвещенными и счастливыми». Он настаивает, что сущность взгляда Чаадаева заключается прежде всего именно в общественной и исторической стороне его статей.

Представляя в «Современнике» «Апологию сумасшедшего», Чернышевский намеревался перепечатать и «Философическое письмо». Ставя целью объяснить характер и основания взглядов Чаадаева, высказанные в «Апологии», он не мог не связать их с выводами первого «Письма», сделав таким образом первый шаг к тому, чтобы разъяснить систему воззрений Чаадаева в целом.

Чернышевский первым показал, как Чаадаев от вывода о «бессмысленности» современного состояния общественной жизни России закономерно пришел к признанию особой роли России в судьбах Европы.

Статья Чернышевского стала первым и наиболее обоснованным опровержением мнения о том, что «Апология» стала вынужденным отступлением ее автора от позиций «Философического письма».

Чаадаев олицетворял собой, например, для Герцена период отрицания в развитии русской общественной мысли. «Безнадежный взгляд» Чаадаева, его «выстраданное проклятие» истории России расценивается Герценом как факт смелого и бескомпромиссного протеста. Чернышевский в своих оценках идет дальше и задумывается над вопросом об исторической и теоретической природе чаадаевского отрицания.

Подтвердив справедливость чаадаевских упреков в адрес современного общественного состояния России, Чернышевский при этом отказывается принять его отрицание исторической значимости как настоящего России, так и ее прошлого.

Пытаясь найти объективные обстоятельства пессимистического заключения Чаадаева, Чернышевский указывает, в первую очередь, на малоизученность русской истории в период написания знаменитого «Письма». В подобном утверждении была, конечно, известная доля натяжки. Статьи М.Каченовского, М.Погодина, полемика по поводу «Истории» Н.М.Карамзина, пример применения идей и выводов исторической школы Гизо в «Истории русского народа» Н.А.Полевого – все это давало не только достаточный фактический материал, но и способствовало постановке ряда важных философско-исторических проблем.

Одну из причин односторонности своих суждений о прошлом России Чаадаев сам подсказал Чернышевскому, когда писал, что «мы еще никогда не рассматривали нашу историю с философской точки зрения».

Указав на проблематику европейской историографии как на основной источник чаадаевского метода, Чернышевский останавливается прежде всего на исходной посылке Чаадаева: «история называется историей только тогда, когда имеет смысл». Чернышевский пытается ответить на вопрос, почему при верной посылке Чаадаев пришел к выводу, с которым сам он согласиться не желает. Понимая логику рассуждений своего героя, Чернышевский не может принять его отчаяния. В позиции Чаадаева Чернышевский видит выражение его научной честности, верности исходному убеждению, доведенному до логического конца. Бесстрашная чаадаевская мысль совершила свой круг. И Чернышевский стремится этот замкнутый круг разорвать.

Стремясь нащупать связи между «Философическим письмом» и «Апологией сумасшедшего», Чернышевский объясняет исторический скепсис и отчаяние Чаадаева тем, что он разделял «экзальтированные надежды» и мечты о каком-то особом положении России и о ее «призвании в будущем». В идеях Чаадаева Чернышевский увидел возможность связи между учением западников и славянофилов. Устанавливая «одинаковость» веры тех и других, когда речь шла о роли Росси в ближайшем будущем, Чернышевский говорит, что источник этого неожиданного совпадения мнений скрывается в произвольном отношении к объективным историческим закономерностям.

Славянофилы готовы были «миновать, перескочить, перепрыгнуть» эпоху реформ Петра и, «воротившись к предшествующим им временам», вычеркнуть огромный период из будущих судеб России. Западники, со своей стороны, ту же самую операцию производили с эпохой допетровской Руси. На том основании, что Россия позже других народов вступила на путь исторического действования, делался вывод, что она поэтому может не руководствоваться какими-то законами истории, а повиноваться лишь голосу просвещенного разума и сознательной воли, чтобы избежать ошибок, совершенных другими народами в ходе их развития. Чаадаев призывал: «Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого … для нас не существует непреложной необходимости». Мысль эта, говорит Чернышевский, могла родиться только в стране, где «идея произвола, в соответствии с которой мы хотим все сделать силою прихоти, бесконтрольного решения», пустила слишком глубокие корни.

Написанная в публицистических целях и отвечающая интересам общественной борьбы своего времени, статья Чернышевского не утратила своего значения.