ОТРЫВКИ ИЗ СТАТЬИ «ЧЕРНЫШЕВСКИЙ О ГИЗО»

Опубликовано в межвузовском научном сборнике "Н.Г.Чернышевский. Статьи, исследования и материалы". - Саратов: Изд-во Саратовского университета. - 1989. - Вып. 11. - С.114-131

Гизо в России – это и комплекс определенных исторических идей, и определенный способ художественного осмысления действительности. Под воздействием лекций Гизо литература выбирает предметом своего вдохновения историю. Решение же философско-исторических проблем становится одним из средств осмысления исторических судеб человечества. Не случайно исторические идеи Гизо воспринимаются современниками в единстве с его теорией драмы.

Так, «Московский телеграф» разъясняет, что история европейской гражданственности, по Гизо, состоит в том, чтобы сводить «все события на причины» и открывать «связь сих причин с другими». Особенность метода Гизо русские журналы видят в том, что он ищет «общие законы», возвышается над материалом, «отвлекаясь», таким образом, от истории.

Но уже в это время нашлись строгие критики, которые увидели большой вред для отечественной историографии в этом влиянии «новейшей исторической школы Франции». Н.Надеждин указывал, что «у нас слишком преждевременно, не разобрав и не объяснив источники событий, тоже стали отыскивать общие законы». Поддержку своей оценке Н.Надеждин мог найти и в отзывах соотечественников Гизо, например, Шатобриана. Последний упрекал «новейшую историческую школу» в стремлении «заменить историю лиц историей рода, «совершенно уничтожить лица и дать им только значение цифр, находящихся в совокупности». В основе этого стремления, по мнению Т.Грановского, лежало убеждение о господствующей роли необходимости в истории, которое принимало у историков Реставрации «характер фатализма». В результате подобной крайности с человека «снималась нравственная ответственность за его поступки», а сам превращался в слепое орудие некоей исторической закономерности или необходимости.

Между тем, идеи Гизо были поняты как его горячими русскими сторонниками, так и его критиками слишком односторонне. Французский историк был далек от мысли лишать человека свободы и возможности исторического выбора. А нравственная проблематика – это один из определяющих элементов воззрений Гизо.

Поколение 50-х годов не прошло мимо этой важной стороны взглядов Гизо. Пристальное, заинтересованное внимание в России к выводам западноевропейской исторической мысли было связано с решавшимся на протяжении десятилетий вопросом о том, «чем отличается российская история от прочих европейских и азиатских историй» (Московский вестник, 1828г.), «как история России примыкается к истории человечества» (Московский телеграф, 1829). В конечном итоге, «что мы такое и что нас такими сделало» (К.Д.Кавелин).

Гизо в этом ряду историков занимал первое место по степени популярности и интереса. Не прошел мимо его трудов и Чернышевский.

Отношение к Гизо у Чернышевского корректировалось с течением времени не только фактами политической биографии французского историка, но и научными и политическими метаморфозами его учеников – русских либералов. При анализе идей Гизо Чернышевский постоянно имеет в виду содержащиеся в них возможности объяснения прежде всего судеб родной страны.

Необходимо учитывать, что в оценке отечественной истории Чернышевский исходит из исторических результатов и запросов современной ему эпохи. Такой подход к оценке событий прошлого имел свою давнюю традицию и, видимо, еще долго для многих останется наиболее приемлемым и оправданным. Еще в начале 30-х годов неудовлетворенность П.Чаадаева состоянием современного ему русского общества привело его к известному выводу о том, что русский народ не имеет истории. Позднее у славянофилов критическая оценка николаевской эпохи привела к переоценке достижений петровских реформ и всего петровского периода в судьбах русского народа.

У подобного подхода были и свои оппоненты. К.Кавелин, обращаясь к современникам, писал, что мы все время «сравниваем свое настоящее не с своим же прошлым, а с посторонним образцом, который у нас перед глазами». «Вникая же глубже в дело, нельзя не изумляться, сколько мы успели переделать в такое сравнительно короткое время». Чернышевский же в таких заявлениях увидел не только констатацию развития и движения Росси вперед, но и вывод об исторической необходимости возникновения русского самодержавного правления.

Не случайно в статьях Чернышевского о Гизо скрывалась острая полемика с государственной школой русских историков, возглавляемой Б.Чичериным. С этой полемикой были связаны и важнейшие литературно-критические декларации «Современника».

Сам факт применения Б.Чичериным к объяснению русской истории идеи исторической необходимости, мысли Гизо о саморазвитии, процессуальности истории – вызывал у революционных демократов стремление уточнить и подкорректировать сам источник, то есть идеи Гизо. В первую очередь, внимание сосредотачивается на проблеме прогресса, который у Гизо выступает главным выражением и свидетельством саморазвития истории и результатом необходимости.

Мысль Гизо об органическом характере истории, о ее свойстве развиваться на основе собственных данных, о невозможности исторического движения под действием каких-либо механических привнесений или произвольного волевого усилия отдельных личностей была для своего времени открытием. В общем виде она всегда будет адекватно соответствовать практике истории. Вся острота вопроса всегда состояла в том, как понимать эту органичность в конкретно-исторических оценках реальности. Имея свои источником гегелевское упование на абсолютный разум, идея Гизо в последующем своем существовании оказалась пригодным основанием для оправдания конформизма и официозного оптимизма. И роль русских демократов в разоблачении такой возможности не должна игнорироваться.

Но для Чернышевского и его соратников главная опасность «прямолинейного исторического оптимизма» идеологов прогресса состояла прежде всего в оправдании истории государственного оформления русского народа, идеи, так называемой, «централизации». Идея же саморазвития расценивается как синоним «застоя», которому противопоставляется «смелое историческое движение», революционный перерыв в постепенности исторического саморазвития.

Делом актуальной важности для Чернышевского стала дискредитация убеждения, что централизация являлась на протяжении истории всегда источником развития для европейских народов на пути просвещения и прогресса. Русские ученики Гизо подтверждали это убеждение тем историческим фактом, что и в России дело просвещения всегда было делом правительства, то есть государства.

Добролюбов, иронически излагая теорию идеальной организаци общества на основе централизованной власти и строгого, иерархического подчинения ей, писал, что эта теория обезличивает человека и потому должна быть отвергнута. «Ни одного человека нет, кто бы … возлюбил идеальную организацию», - говорит Добролюбов. И именно это недовольство ею «губит общую тишину и спокойствие», сопротивление ей движет общество вперед.

Идее Гизо о централизации Чернышевский противопоставил уверенность в благотворном устройстве человеческой натуры, «врожденное стремление к просвещению, к правде и ко всему хорошему», «врожденную способность и охоту трудиться».

Надо сказать, прославление благотворной для прогресса человеческой натуры было характерно и для Гизо. Но сходство позиций здесь лишь кажущееся. Человеческие проблемы истории, нравственная проблематика в системе воззрений Гизо воспринималась революционными демократами под особым углом зрения и весьма избирательно.

Избирательность Чернышевского сказалась прежде всего в отрицании значимости таких поднимаемых Гизо нравственных проблем, как проблема исторического выбора и свободы. Утверждение Гизо, что «мир создается преимущественно самим человеком» и «от его внутреннего состояния зависит видимое состояние общества», что «общество всегда бывает таким, каким его делают люди» - это утверждение было решительно отвергнуто соратниками Чернышевского. Чернышевский и его соратники постоянно возражают против стремления Гизо возложить на человека определенную ему историей долю ответственности. Демократы полагают, что «неблагоприятные формы» препятствуют тому, чтобы благотворные инстинкты человека достигли уровня сознательного стремления к просвещению, прогрессу, цивилизации. Поэтому, делает вывод Чернышевский, «вины почти никогда не бывает на свете, а бывает только беда».

И если Гизо утверждал, что «человек в борьбе с происшествиями не сделается их рабом; он бессилен, зато свободен», то Чернышевский и Добролюбов уверены, что материальный быт, например, современной им России препятствует возможности свободного выбора. Русский человек, по их мнению, не выбирает ни в добром своем поступке, ни в злом. Нравственный выбор в условиях неблагоприятной самодержавной формы правления, по словам Добролюбова, оказывается простым физиологическим актом. Революционные демократы отказываются принять вывод Гизо о том, что «если справедливо сказать, что правительство образует народы, то не менее верно и то, что народы образуют правительство».

Взыскательная современность, страстная публицистичность Чернышевского часто становились причиной намеренного выпрямления им логики рассуждений противника. Но та же публицистичность помогала ему ощутить тот логический предел, за которым историческое объяснение Гизо требовало уточнений. Уточнения Чернышевского по поводу органичности истории устремлены прежде всего против человеческой удовлетворенности и успокоенности. Не отменяя мысли Гизо о саморазвитии истории, поправки Чернышевского уточняют, что каждый очередной исторический результат такого развития не способен отменить в качестве субъекта развития человеческую тревогу, того, что Добролюбов называл «ничем не заглушаемым чувством стправедливости».