Содержание сайта

Обо мне

О моем учителе

Чернышевский о Гизо

Чернышевский и Чаадаев

История государства в истории села

Журнал "Северные записки". Обзор проблематики.

"Дети цивилизации". Русская интеллигенция в оценке консерватора

Рецензия на монографию об "Истории села Горюхина"

Рецензия на Указатель содержания к журналу "Северные записки"

На определенном повороте в истории просвещения города Комаринска главным идеологом комаринского «прогресса» становится городская интеллигенция. Страницы, посвященные ей, занимают одно из главных мест в «Истории» Н.Толмачова. Не трудно заметить связь этих страниц с полемикой о русской интеллигенции, новый поворот которой в новом XX столетии был дан книгой И. Иванова-Разумника «История русской общественной мысли» (1907г.), продолженной затем многими другими авторами (например, Е.И.Лозинским в книге «Что такое, наконец, интеллигенция?») и достигшей наивысшей эмоциональной и интеллектуальной, философской и политической напряженности в момент выхода в свет сборника статей «Вехи».

При всей проблематичности предположения о возможности прямой непосредственной связи между написанием книги Н.Толмачова и публикацией сборника «Вехи», идейно-тематическая связь между ними достаточно прозрачна и не вызывает сомнения – при том, что о полном совпадении позиции Н.Толмачова и авторов «Вех» говорить не приходится.

Автор "Истории просвещения города Комаринска" - человек "вне партий", человек "со стороны" как для сил революции, так и для ученой интеллигентской "братии", не связанный, в отличие от авторов "Вех", какими-либо "тактическими соображениями", использующий вместо открытой публицистики форму художественного вымысла. Может быть, поэтому его книга не выглядит рядом со знаменитым сборником вторичным продуктом, а, наоборот – в чем-то дополняет и развивает тезисы его авторов.

После публикации «Вех» в прессе разгорелась полемика о том, кого в России можно считать интеллигенцией, и кого своей уничтожающей характеристикой задели авторы сборника: радикалов социалистов или всех участников освободительного движения, либерально-демократическую часть или все образованное общество. Сами же «веховцы» достаточно определенно осознавали в качестве объекта своей критики просветительские идеалы либерально-демократической интеллигенции. Социальная картина Комаринска рисуется как существование двух классов: интеллигенции и народа. Причем интеллигенция появилась после реформы одного из губернаторов-прогрессистов, в результате которой все обыватели были приведены «к одному знаменателю». «Уничтожалось прежнее деление на белую и черную кость, и жители подразделялись на собственно народ, распадавшийся на землевладельческий и торговый, и на интеллигенцию». (С.48).

Выраженное А.И.Эртелем отношение «гуманное и полное кроткого сожаления к «издыхающей культуре и барскому периоду русской истории», надо полагать, Н.Толмачовым разделялось в гораздо большей степени и сопровождалось гораздо более сильными эмоциями. Нельзя не услышать в суждениях автора комаринской истории признания объективной необходимости перемен в общественном устройстве России, признания факта завершения периода культурно-социального доминирования дворянства в истории России, признания факта исчезновения дворянской традиции с исторической и политической арены.

Позиция Н.Толмачова – это позиция потомственного русского дворянина, остро ощущающего в начале XX века факт вытеснения своего сословия с исторической сцены России. Это позиция провинциального землевладельца, испытывающего естественную инстинктивную неприязнь к новому действующему лицу русской истории – будь то новорожденная буржуазия или интеллигенция. Это позиция человека, дорожащего определенной системой ценностей, полученных от поколений отцов и дедов, и не желающего отрекаться от них, но вынужденного при этом считаться с исторической необходимостью перемен и даже готового в них участвовать при условии учета интересов всех частей русского общества и сохранения традиций и устоявшихся основ жизни.

И хотя сочинение Н.Толмачова прежде всего посвящено рассказу о социальной психологии и исторических деяниях на ниве прогресса комаринских «передовых людей», все же эта книга – не история комаринской интеллигенции, а история просвещения города Комаринска в целом. И автор равно ироничен к просветительским инициативам не только доморощенных «образованных людей», но и губернаторов-прогрессистов.

Собственно история Комаринска далеко не ограничивается историей его интеллигенции. История Комаринска – это история просвещения всех его обитателей. И по мере того, как поезд «просвещения шел на всех парах», в его орбиту включались все новые и новые группы пассажиров, пытающиеся время от времени занять место машиниста. Тем не менее, с определенного момента именно интеллигенция становится главным героем комаринского просвещения. И в характеристике этой новой общественной силы, вообразившей, что «сбросила с себя тяготы своей истории», Н.Толмачов находится в пределах консервативной традиции и, одновременно, следует в русле проблематики сборника «Вехи».

Несмотря на то, что в теоретических измышлениях и социальном прожектерстве комаринской интеллигенции подчеркивается ее антинациональный, заемный характер, все же в конце концов по своим социальным и природным рефлексам и привычкам и в своей революционной практике комаринская интеллигенция – остается истинным порождением комаринской почвы. Здесь, видимо, уместно будет привести суждение по тому же поводу М.О.Меньшикова, автора беспощадных характеристик русского простонародья: «Народ живет, как и интеллигенция, в огромном большинстве, неспокойной и неразумной жизнью, и если трудится, то, как и рабочая интеллигенция, в большинстве очень плохо и поневоле». Народный взгляд на труд, - делится своими наблюдениями Меньшиков, - в огромном большинстве таков, что «не околевать же с голоду – нужно работать, но уж конечно, лучше быть барином, чем мужиком».

«Не творчество, а распределение» - эта отмеченная авторами «Вех» особенность общественной позиции русской интеллигенции у Н.Толмачова предстает еще одной общей объединяющей чертой комаринского населения. «Всем по куску» и «Нечего жалеть прогресса-то» - эти лозунги одинаково близки сердцу и комаринского зеркальника, и комаринского кандидата прав.

Н.Толмачов рисует комаринских производителей «идей» и как «двигателей» просвещения, и как его продукт. И одним из поводов для авторского сарказма и иронии становится свойственные им «несвободное поклонение каждой гипотезе» и «манера с апломбом заявлять о своем веском согласии с основаниями «новейшего учения». Как и Н.Любимов, автор комаринской истории возмущен странным противоречием во взглядах этого «просвещенного» сословия, представители которого враждебно относились к любому проявлению «сомнения и самостоятельности» в восприятии «новейших учений», и, в то же время, с легкостью рекомендовали «свободу исследования и экспериментальный метод в практике жизни».

Пытаясь показать причины кровавых последствий желания воплотить на земле прогрессистский социальный идеал, Н.Толмачов ищет их прежде всего в условиях возникновения на исторической сцене города Комаринска носителей этого идеала.

В толковании причин и обстоятельств происхождения интеллигенции Н.Толмачов, в общем, близок традиционным представлениям консервативных публицистов и, например, расходится в мнениях с А.Эртелем.

А.Эртель – суровый критик «беспочвенной и бессильной» интеллигенции, зараженной «чеховщиной», - был в то же время и ее последовательным защитником. Отрекаясь от «трех китов народничества – долга, обязанностей и расплаты» в отношении интеллигенции и народа, А.Эртель объяснял: «Наши отношения к народу вытекают не из юридической догмы, а из той нравственной», которая установлена Христом. И по поводу тезиса о том, что интеллигенция живет, «кредитуясь» от народа, что наша цивилизация создалась благодаря тому, что «саратовский или тамбовский мужик работал и работает от зари до зари», - А.Эртель утверждал, что в этом случае со стороны интеллигенции «не было свободного выбора, не было согласия кредитоваться».

И все же следующий затем вывод относительно обстоятельств зарождения русской интеллигенции сближает представления писателя с распространенными среди консерваторов взглядами на данный предмет и с позицией Н.Толмачова: «Принадлежность к культурному слою, к интеллигенции, - писал А.Эртель, - определялась глубокими и до известной степени роковыми историческими обстоятельствами».

К.Скальковский в своих очерках неоднократно касался данной проблемы, раскрывая и оценивая содержание этих «роковых» (как для последующих судеб страны, так и для самой интеллигенции) исторических обстоятельств. В обычной своей ироничной манере он говорил, что в России источник извечного разрыва с окружающей жизнью всех политических, хозяйственно-экономических, просветительских мероприятий лежит в том, каким образом у нас шло формирование образованного слоя общества: «Уже с Петра Великого началась погоня за «новыми людьми»; их на казенный счет правительство думало создать как бы вне той среды, которую представляло современное общество и народ». И если Петр таким образом пытался получить чиновников и офицеров, то «Бецкий думал создать новую породу людей из подкидышей», а «Сперанский полагал в поповичах и кутейниках найти материал для идеальной бюрократии», а Николай II в школах кантонистов искал средства для установления строгой государственной дисциплины.

Схожим образом и появление комаринской интеллигенции, по свидетельству комаринского летописца, было вызвано исключительно мероприятиями правительства и постоянно поддерживалось субсидиями, стипендиями и привилегиями. В Комаринске не было никогда ни интеллигентных ремесленников, ни земледельцев, ни работников, ни торговцев, а «только интеллигенция сама по себе, которая еще и содержание себе получала от сборов с этих темных и обездоленных людей». Ее, - говорит летописец, - можно было бы сравнить с лаком, который покрывает и украшает собой деревянные предметы житейского обихода, но нет: "этот лак оставался в особом пузырьке, требуя за собой ухода и платы за самое свое существование". Для содержания интеллигенции "на производительные силы страны накладывалось новое бремя новых расходов, иногда прямо непосильных, взамен чего населению обещалось не упорядочение его экономического положения, а увеличение его политических прав" (С.63).

"Из отечественной глины нельзя изваять мраморного бога древней Греции", - говорит любимый герой Н.Толмачова. И показать состав этой "глины", видимо, было одной из целей автора "Истории Комаринска. Поэтому главным объектом "Истории" Н.Толмачова становится не только и не столько материальные результаты исторического движения, сколько разлитая в атмосфере города горючая смесь, с одной стороны, родовых привычек, представлений, скрытых желаний и стремлений, и, с другой стороны - заемных идей.

Когда-то К.Скальковский, припомнив высказывание известного теоретика консерватизма Доносо Кортеса о том, что «армии служат орудиями цивилизации, тогда как идеи приводят к варварству», добавлял, что «никакая армия не поработала столько для цивилизации, как русская, и нигде идеи не давали таких отрицательных результатов, как у нас». В вышедшем в 1909 году сборнике писем А.Эртеля также можно было прочесть: «История, говорили еще недавно, делается идеями. Да, - склонен согласиться А.Эртель, - но еще более навыками. В русской истории идей и фантазий ужасно много, «навыков» же никаких, если не считать навыков к беспорядку решительно во всех сферах жизни».

Как и большинство русских консерваторов, Н.Толмачов не желал признавать в качестве закономерного и естественного факт образования такой «особой формы социального действия», как производство идей, сопровождающего в «развитом обществе» производство вещей. И функция интеллигенции как «профессионалов идеологических построений» (Ф.Степун), как патентованного субъекта идейного производства вызывает у него насмешку. Следует напомнить, что авторы «Вех» в этом вопросе делали акцент на другом обстоятельстве. Упрекая русскую интеллигенцию в «неделовитости», в оторванности от «органического склада жизни», в «безбытности» (С.Булгаков), они в то же время указывали на низкий общественный статус истинных творцов культуры – ученого, художника, изобретателя, философа. Ввиду того, что «производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение», - писал С.Л.Франк, - «почетное имя культурного деятеля у нас заслуживает не тот, кто творит культуру, а тот, кто раздает массе по кусочкам плоды чужого творчества, кто учит, популяризирует, пропагандирует». В истории комаринской интеллигенции Н.Толмачов отразил именно эту - «распределительскую» - форму деятельности «питомцев просвещения», которые "всецело посвятили себя публицистике, разжевывая злобу дня и вкладывая происшедшую реакцию в рот алчущих граждан". (С.102).

Критический импульс по отношению к интеллигенции со стороны русских консерваторов, как известно, в немалой степени подогревался их традиционной ненавистью к российской бюрократии. Сознание факта опасного для общества накопления никем не востребованного «умственного пролетариата» сочеталось с представлением о том, что в пореформенный период произошло слияние бюрократии с интеллигенцией. Такой наиболее последовательный и убежденный монархист и критик правительственных реформаторов, как Лев Тихомиров, писал, что все государственные мероприятия правительства были направлены на то, чтобы создать условия для вхождения интеллигенции – как новой аристократии – в структуры власти. «Несмотря на явную войну интеллигенции против самодержавия, - продолжал он, - общественные учреждения организовывались так, чтобы дать власть именно интеллигенции».

Подобные упреки имели под собой, скорее, идеологическое основание, нежели отражали факты общегосударственной практики в целом. И все же ввиду того, что большинство консерваторов свято верили в то, что «вначале было слово» - хотя бы в случаях с эксцессами революции, - любые факты практического осуществления идеи внедрения либералов во власть должны были восприниматься как угрожающие основам государства. Доказательством реальности угрозы мог служить выдвинутый М.Салтыковым-Щедриным тезис о «воровском способе» как наиболее реальном в деле борьбы с властью за «освобождение», и противопоставленный им открытому террору. Говоря о возможности достижения чаемых освободительных целей «исподтишка» знаменитый сатирик призывал внедряться «в центр деятельной жизни» и «играть роль ложного друга» власти. Данный тезис должен был звучать для монархистов особенно злободневно в 1900-1910-е годы на фоне политической тактики наиболее ненавистной для них партии конституционных демократов. Так называемая «тихая сапа» кадет, - писал Меньшиков, - сводится к тому, чтобы, с одной стороны, забегать к правительству, с другой – заигрывать с революцией. <…> При помощи революции кадеты хотели бы одолеть правительство, чтобы, сделавшись правительством, одолеть революцию».

С другой стороны, у консервативных публицистов не меньшие опасения вызывал и факт профессиональной нереализованности радикальной интеллигенции. Еще Ипполит Тэн, признанный идеолог европейского консерватизма, обращал внимание на то, что во главе французской революции стали образованные люди, не преуспевшие в обыденной жизни: «врачи без практики, адвокаты без клиентов».

«Старые интеллигенты, - признавал позднее в своих воспоминаниях Ф.Степун, - были профессионалами идеологических построений и явными дилетантами в практической жизни». Между тем, именно «деловитость, чувство меры, чувство возможного вырабатывается всегда лишь на практике; вырабатывается лишь у тех, кто стоит у очага, у станка, у руля жизни. Русская революционная интеллигенция на этих местах никогда не стояла». На рубеже XX века тенденция к образованию «умственного пролетариата» чрезвычайно беспокоила русских консервативных публицистов. К.Скальковский с сарказмом замечал, что у нас невероятно «сложно найти хорошего повара или честного кассира, зато сотни плохих инженеров и адвокатов». О том, насколько распространенным было подобное чувство в обществе, свидетельствуют и многие страницы сборника «Вехи». Авторы сборника, с прискорбием отмечая, что русская интеллигенция «не участвует в создании народного достояния» и «живет вне подлинной исторической бытовой жизни», не удивлялись тому, что «при таком обилии героев так мало просто порядочных, дисциплинированных, трудоспособных людей»..

В связи с этим резкую критику вызывала сложившаяся в России система воспитания и образования, которая «сводилась к воспроизведению Ломоносовых». К.Скальковский удивлялся тому, что у нас вместо средних школ, которых чрезвычайно мало, вместо опытных ферм и профессиональных школ, которых еще меньше, открываются и субсидируются от казны университеты. Именно «несоответственное покровительство высшему образованию в ущерб низшему», - заключает К.Скальковский, - обернулось перепроизводством людей либеральных профессий. Осуществляя практику покровительства «дарового обучения» и поддерживая высшее образование в ущерб низшему, государство, - заключает К.Скальковский, - «вмешивается в рынок труда», не упорядочивая, а внося в него смуту.

Не случайно и для Н.Толмачова история русской интеллигенции была естественным образом связана с проблемой высшего образования как главного фактора формирования "руководителей общественного движения".

После событий 1905-1906 г.г. эта связь остро ощущалась и в высших правительственных сферах. С призывом «Университеты для науки» выступил и последовательно его отстаивал министр народного просвещения в правительстве П.А.Столыпина – А.Н.Шварц. В среде либерально-демократической интеллигенции А.Н.Шварц имел репутацию крайне правого реакционера, что объяснялось, как он сам считал, его «неукоснительным следованием по пути закона, никогда в России не встречавшем симпатии со стороны полуобразованного общества».

В стремлении избежать опасности появления «умственного пролетариата» и поднять престиж знания и науки министр народного просвещения полагал необходимым, наряду с устранением из университетов всего, связанного с политикой, также отказ от предоставления преимуществ и прав, которые давались университетским дипломом. В его проекте реформ признавалось, что «была пора, когда правительству приходилось искусственно увеличивать число лиц с высшим образованием, наделяя их особыми правами и привилегиями».

Данная историческая ситуация нашла отражение и в истории комаринского просвещения, когда только циркуляр губернатора с обещанием удвоенных окладов и мест в канцеляриях и архивах выпускникам комаринской Академии помог наставить молодежь «на путь истинный».

Впоследствии вышедшие из стен Академии "кандидаты прав, брехологии и болтологии" играли выдающуюся роль в просвещении города Комаринска. Из рядов этих "патентованных людей" вышла затем целая "толпа подвижников и носителей великих идей", "новых пророков", и "передовых людей". Очень скоро образовалось перепроизводство этих "детей цивилизации", и, не зная, "куда приложить свои клокочущие силы", они "составили тайное общество для направления и ускорения посева науки". Когда в истории комаринского движения по пути прогресса и просвещения наступало время затишья, "граждане из интеллигентов оказывались в каком-то крайне неприятном положении". Предназначенные "природой" кого-нибудь обучать или что-нибудь проповедовать, они неожиданно остались не у дел, ибо все комаринцы "были развиты до последней степени и поняли самым подходящим образом новейшие веяния и учения" и каждый мог проповедовать. И если бы выискался в городе человек с застарелыми понятиями, "то ведь на него одного приходилась целая уйма учителей". Драгоценные силы комаринских питомцев просвещения оставались без применения.

Может быть, поэтому питомцы просвещения никогда не позволяли комаринцам погрузиться в спячку и успокоится на достигнутом. И не раз они "решались встряхнуть весь городской механизм, как встряхивал, бывало, за шиворот будочник пьяного обывателя". (С.56).

В высших правительственных кругах на рубеже XX века все чаще поднимается вопрос об отмене привилегий, связанных с образовательным цензом, о том, чтобы прекратить «давать чин» выпускникам университетов и «постепенно удорожить высшее обучение, удешевляя и увеличивая среднее». «В настоящее время, - был уверен и А.Н.Шварц, - с подъемом образовательной потребности, нет оснований думать, чтобы русские университеты нуждались в поддержке такого рода». Поэтому ликвидация преимуществ, открывавших выход на государственную службу, поможет сосредоточить в университете только искателей высшего научного знания».

Эту же выстраданную им самим мысль высказывает устами своего героя и автор комаринской "Истории". "В смысле одинаковой подготовленности к службе", - говорит он, - нет никакой разницы между выпускником академии и человеком, окончившим средне учебное заведение. "Не следует смешивать знание с нравственностью и все это вместе – со службой". Н.Толмачов доказывает, что только "приманка окладов" и привилегий привлекает такое большое количество "охотников до высшего образования". Между тем, - убежден герой Н.Толмачова, - "истинное просвещение имеет в виду как конечную цель не права, а знания и стремления к истине". Цель же ваших усилий, - обращается он к комаринским кандидатам прав, - диплом и отличия, сопряженные с ним. Но "какое может быть соотношение между наукой, чином и местом?" Как и его герой, Н.Толмачов убежден, что нельзя говорить о каком-либо "особом развитии" у людей, "смотрящих на науку как на средство пожить в свое удовольствие". (С.230). И Толмачов заставляет комаринского градоначальника осуществить меру, за которую он в роли земского гласного сам ратовал на заседаниях Петровского Земского Собрания – лишить кандидатов прав привилегий в получении повышенных окладов и места на государственной службе.

Страницы «Истории просвещения города Комаринска» служат своеобразным комментарием и к характеристикам сборника «Вехи», которые рисуют бытовую и психологическую атмосферу студенческой среды такими определениями, как: «распущенность, лень, разгильдяйство, оппозиционная кружковщина, утилитарно-политический догматизм, самоуверенность, равнодушие к чистой науке», и при этом стремление «прилепиться» к казенной кормушке.

Автор "Истории Комаринска" заставляет, например, своего героя вести любопытную полемику с группой крепких молодых людей лет тридцати, "со светлыми наивными глазами избалованных детей", явившихся за пособием "на продолжение нашего образования". Интеллектуально-нравственный инфантилизм бородатых ходатаев ярко рисуется в их ответе на вопрос, из каких же средств дать им это пособие: «Толпа стала волноваться: "Как же раньше давали! Можем ли мы учиться, раз нам нечего есть. А средства... Разумеется, из общественных сумм". (С.215).

В эту минуту в голове любимого героя Н.Толмачова, как и перед его собственными глазами, «невольно пронеслась картина сельского схода и комаринской общины: «позвольте способие, явите Божескую милость, на продовольствие и семена, жена, дети, сеять нечем, не помирать же в самом деле не емши…». В обоих случаях тон был один. В нем слышалось убеждение в необходимости этого способия и в праве его получить» (С.215). И комаринский градоначальник, отстаивая любимую мысль Н.Толмачова, пытается убедить своих «просвещенных» собеседников в том, что платить за удовольствие стать образованным человеком должно не общество и не государство, а сам жаждущий знаний и совершенства. Указав на проходившего мимо городского обывателя, герой Н.Толмачова говорит, что этот почтенный человек "оплачивает не только свои потребности, но ухитряется еще платить весьма разнообразные налоги – прямые и косвенные. <...> И вот, господа, - обращается он к студентам, - я вас спрашиваю, ответьте мне по совести, могу ли я обложить этого человека новым налогом, чтобы доставить вам удовольствие на эти деньги совершенствоваться еще 15 лет, пока он будет через силу работать". (С.216).

Но в словах комаринского губернатора толпа юных просителей увидела лишь «глумление над бедным человеком, жаждущим духовной пищи и не имеющим возможности удовлетворить эту потребность». (С.220). В столкновении сознательной молодежи с губернатором комаринский историк с грустным сарказмом воспроизводит логику и идеологические штампы либерально-демократической публицистики, оперирующей лозунгами о «благе народа и торжестве цивилизации» и обвиняющей «надутого бюрократа» и «мракобеса» в «узурпации народных прав» и в стремлении «сократить число просвещенных людей».

Как бы то ни было, но именно из среды «кандидатов прав» в ходе исторического движения Комаринска по пути прогресса и просвещения – а главное, в результате замены имущественного ценза образовательным - выделилась, в конце концов, третья комаринская аристократия.

Нравы и привычки этой новой аристократии подвергаются язвительной насмешке комаринского историка. Потому что, несмотря на критическое отношение к прежним барам, - свидетельствует беспристрастный летописец, - интеллигенты особенно охотно перенимали отрицательные стороны их быта. "Жить ручным трудом, как простые граждане, им казалось как будто унизительным", "они усвоили себе в обращении тон снисходительного превосходства и легкого пренебрежения к своим младшим братьям одного с ними происхождения". (С.101).

Весьма характерно для Н.Толмачева замечание о том, что в получении университетского диплома «цели достигали не наиболее умные и даровитые, а наиболее приспособленные и те, отступление которым было отрезано житейскими условиями». Именно они, «достигшие конца», стали «смотреть на себя как на избранных, старясь по возможности скрыть чувство легкого презрения и сожаления к менее счастливым своим собратиям».(С.130).

Передавая упреки завистливых недоброжелателей в адрес «патентованных людей», комаринский историк, кажется, согласен с тем, что они «ничего, кроме усидчивости, не имели, умом не отличались и оставались с прежним жалким кругозором, не расширившимся нисколько от соприкосновения с наукой». Но пересказывая подобные упреки, добросовестный летописец при этом замечает: «Толпа как бы требовала нравственного совершенства от тех, кто, в сущности, вовсе к нему не стремился, имея ввиду более практическую цель безбедного существования, как прямое следствие своих забот, дум и усилий». (С.131). Указав на житейский прагматизм «патентованных людей» комаринский историк вынужден признать, что с их явлением на историческую сцену «общественный руль попал в слишком опытные и умелые руки». Целеустремленность новой аристократии, на первых порах обладавшей лишь «умственными средствами» в ущерб материальным, выразилась в их готовности идти «на всякие опыты и эксперименты, облегчавшие быстрейший переход ценности из рук в руки». (С.133)

И, в конце концов, аристократия ума, «помимо своего духовного влияния, стала приобретать другие преимущества». Комаринский историк говорит о целенаправленных мерах по укреплению прав «на наследственную передачу знаний». Кроме прав наследственности, новая аристократия стала обогащаться и другими чертами, восполнявшими прежний «материальный недочет»: высокая оплата умственного труда «послужила основанием того капитала, которым так умеючи распоряжаются опытные интеллигентские руки».

В результате третья комаринская аристократия стала источником и нового гнета - «во всеоружии наследственности, капитала и ума».

Но именно в контексте рассказа о новой комаринской аристократии оказывается рассуждение автора о причинах неизбежного столкновения ее с остальной «толпой», с так называемым, средним человеком, в том числе, вышедшим и из рядов все тех же выпускников Комаринской Академии, все тех же «питомцев просвещения». Это были люди, «вначале жадно бросившиеся к дверям храма науки» и скоро обнаружившие недостаток сил и воли для достижения «выбранной сгоряча» цели. Эти менее удачливые собратья новых аристократов – «люди с оскорбленными самолюбиями, с разбитыми надеждами, выброшенные из той колеи, по которой привыкли идти с самого рождения».

В раскрытии психологических мотивов действий и мировосприятия среднего, «простого человека» комаринский историк преисполнен сочувствия и, одновременно, безжалостно правдив. Причем в образе среднего человека он имеет в виду как образовавшийся среди питомцев просвещения «умственный пролетариат», так и остатки первой – наследственной – аристократии.

Суть мышления среднего человека сводилась к тому, что «ходу не дают простому человеку». Но, - замечает Н.Толмачов (явно имея в виду здесь и сословие поместного дворянства, к которому сам принадлежал), - «этот самый простой человек вовсе не был так прост, как ему, быть может, хотелось казаться». «Вся его простота состояла в том, что он не задавался широкими задачами при сборах для прохождения жизненного пути. Он настаивал только в предоставлении ему в полное распоряжение горшка с кашей, весьма недружелюбно относясь ко всяким <…> поползновениям отнять у него этот скудильный сосуд». Между тем, «этот простой человек, - с горечью вынужден сказать Н.Толмачов, - прав на отстаиваемый горшок с кашей, «кроме прав первородства и первого завладения, представить не мог или не желал». (С.131)

Рисуя, по существу, свой вариант истории «оскудения» дворянского сословия как в послереволюционной Франции, так и в России после реформ 1860-х годов, проводимых «опытными и умелыми руками» патентованных людей, Н.Толмачов доказывает неизбежность совершающегося процесса..

Как и большинство русских монархистов, Н.Толмачов остро чувствует, что целью либерального прогресса и просвещения является изгнание с исторической сцены дворянского сословия и всех социальных, культурных, духовных, политических ценностей, выработанных этим сословием на долгом пути его исторического существования. Именно против этой первой - «наследственной аристократии» - именем народных интересов был направлен «основной удар варварства».

Рисуя ход комаринского прогресса, Н.Толмачов стремится показать, что логика исторического развития, создавшая из комаринской интеллигенции новую – третью - «аристократию», ее трудом строила и новую систему ценностей – ценностей политического устройства, правил общежития, систему отношений рабочих и работодателей. Между тем, - размышляет комаринский историк, - «нравственные понятия не всегда идут рука об руку с развитием». И беда была в том, что со стороны новой аристократии «стремление к личному совершенству основано было на эгоизме собственного, а не общественного счастья». (С.135). Логика комаринской истории делает, в конце концов, и эту новую аристократию, и построенный ею мир, и выпестованные ею ценности – своей новой жертвой.

Так называемый, «меньшой брат», сполна ощутивший на себе силу нового гнета, оказался на некоторое время бессилен, ибо усвоенные с помощью кандидатов прав слова «свобода, равенство, братство», были теперь обращены против него. «А других слов, - замечает историк, - он не знал». И именно эти слова скоро освятили движение комаринских зеркальников, единодушным криком которых стало «долой аристократов!» Просветительская идеология обрушилась на головы просветителей.

Стремясь объяснить причины новой трансформации благих намерений в кровавую расправу, комаринский историк заключает: «Умственное развитие, быстро распустившееся под иноземным влиянием, шло до сих пор неправильно», поспешность развития не соответствовала уровню цивилизации, а «расстояние между высшими и низшими умами было значительнее, чем когда-либо». «Философы витали мыслию в заоблачных высотах, мало обращая внимания на пресмыкающих на земле. Народ же был по-старому суеверен и полон предрассудков, несмотря на постоянные, но недостаточные заботы его пестунов об его воспитании». (С.161)

Но и вожди нового движения были питомцами просвещения. В рассказе о наступившем в результате их законодательской деятельности периоде Анархии Н.Толмачов представляет полемически заостренное изложение идеологии социалистов. При этом в их образе он объединяет как черты участников революции 1905 года, так и черты наиболее радикальных деятелей французской революции.

Школа новых законодателей, свидетельствует комаринский историк, «была школой жизни, где они научились, главным образом, борьбе за насущный кусок хлеба. Там начиналось и кончалось их мировоззрение». Поэтому вся их идеология основывалась на том, что «случай был возведен ими в теорию, а исключение – в правило». (С.163). А основа их деятельности «заключалась в том, что капитал в руках одного человека был признан злом».

И если, в революционной Франции XVIII столетия почва для «социалистской идеи», по словам Н.Любимова, оказалась «недостаточно вспаханною», и идея об имущественном равенстве «мелькнула, не встретив сочувствия», то в Комаринске «социалистская» утопия нашла себе полное воплощение. Здесь «искусственное составление капитала посредством податей, налогов и т.п. было признано полезным, если только полученная сумма находилась во владении общества. Переход той же суммы в руки одного из членов - считался уже злом». (С.163). В конце концов для искоренения самых причин образования «денежных наростов» была уничтожена частная промышленность и торговля.

Пытаясь представить фактические последствия практического осуществления экономических проектов социалистов, Н.Толмачов стремится доказать их абсурдность. Он пытается полемизировать с этими планами и на «теоретическом поле». Согласно представлениям вождей комаринских зеркальников, все дело сводится «к спокойному и беспрепятственному пользованию, устраняя совершенно понятие о жизненной борьбе за существование». Но запрещение «частного» капитала, ведущее к уничтожению денежной ценности, - размышляет автор «Истории», - не является ли «возвращением к исходной точке, откуда человечество несколько тысячелетий тому назад начало свое наступательное движение?». (С.165)

Причину зараженности комаринцев подобными идеями, ведущими к возврату к «исходной точке» их истории, Н.Толмачов видит в недостатке истинного просвещения, в подмене его либеральным просветительством. «Социальная почва, - пишет комаринский историк, - на которой комаринцы, спустя рукава, хотели строить здание своего благополучия», требовала не поверхностного исследования, а «более тщательной разработки ее свойств». А одно из свойств состояло в том, что основы нравственности признавались комаринцами «только в узких пределах, предписанных законами». Поэтому, - говорит Толмачов, - совершенно нереальными выглядят надежды комаринцов на то, что какая-либо форма политического правления «в состоянии изменить людские отношения» и разрешить «мучившие их экономические вопросы». Между тем, - свидетельствует комаринский историк, - просвещение в Комаринске «более отражалось на политической почве, почти не касаясь экономических и социальных сторон народной жизни». (С.167)

И большинство комаринских интеллигентов искренно считало, что политика является главным уделом просвещенного человека. Когда такого интеллигента спрашивали о роде занятий, то слышали в ответ: "Наши... занятия гм..., гм... собственно... в широком смысле... мы проповедуем здравые понятия... вообще развиваем...". (С.60).

Общественную опасность такой односторонней направленности интересов объяснял один из авторов «Вех» С.Булгаков. Уверенность в том, что «все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития», - писал С.Булгаков, - неизбежно устраняет понятие о личной вине и личной ответственности. И русский интеллигент с верой в бесконечный прогресс отрицает Провидение и ставит себя на место Провидения и в себе одном «видит своего спасителя», становясь «в позицию героического вызова и героической борьбы». Взгляд на внешние формы жизни как на главную причину существующего зла и принятие на себя миссии борца с ним способствовали тому, что все многообразие жизни в глазах русского интеллигента ограничилось лишь сферой политики.

Комаринские питомцы просвещения именно в форме политического правления видели единственное средство в решении всех экономических вопросов. Все экономические недочеты "новые пророки" приписывали форме правления, "даже пчеловодство, по их мнению, не могло идти правильно, пока не будет созвано учредительное собрание". Поэтому нет ничего удивительного, - заключал автор «Истории», - что экономический быт народного хозяйства оставался в полном пренебрежении. До достижения "образцового" правового положения всякие экономические мероприятия считались бесполезными. Главным смыслом жизни становилась борьба с внешними «формами». И "жизнь человеческая, дорогая в теории, на практике становилась дешевле гроша". (С.66). В соответствии с этим и судьбы родной страны и жертвы своего народа оказываются, в свете таких представлений, лишь средством для достижения определенной политической цели. Когда-то Н.Любимов с возмущением вспоминал о либералах, радующихся во время Крымской войны «нашим поражениям как победе цивилизации над зазнавшимся варварством». С тем же возмущением и комаринский историк, вспоминая недавнюю русско-японскую кампанию, говорит: "Во время последней войны, когда солдаты зимой мерзли в траншеях под непрестанным огнем неприятеля, когда лилась кровь народа, один из интеллигентов, сын этого народа, сидел дома и писал в стан погибающих: "как ни жаль, но ваше поражение необходимо для обновления нашей страны". (С.64).

Чтобы начать действовать, и комаринским пролетариям, и комаринской интеллигенции необходимо было некое "опьянение" разума и чувств. Входить в "подробности" ни те, ни другие не умели и не желали.

Склонность просвещенных комаринцев подчиняться гипнозу общественного настроения комически обрисована в сюжете о суде над Похочевым. После беседы Узурпатора с присяжными один из них «как-то нерешительно заметил: «А мне было как-то неловко. Точно меня, вместо Похочева, собирались сечь». Тут же по городу разнеслась весть о том, что весь состав суда был подвергнут «печальной экзекуции». И хотя все, побывавшие в гостях у Узурпатора, «клятвенно отрицали о предполагаемом угощении», общее мнение оставалось неизменным. К тому же «выражения сочувствия и прославление героев, пострадавших за идею, произвело свое действие» и на самих присяжных. «Под влиянием общего гипноза, - замечает историк, - многие члены суда искренно стали сомневаться, как все произошло на самом деле». (С.212).

Искренность подобного самообмана, - стремится показать Н.Толмачов, - лежала в основе и гораздо более трагических событий, сопровождавших историю комаринского просвещения. В подобном самообмане подвижники великих идей испытывали не менее острую нужду, нежели в эмоциональном возбуждении и «опьянении» разума и чувств.

И исторический счет, предъявляемый Н.Толмачовым к интеллигенции, неизмеримо выше, нежели к рядовому комаринскому обывателю – именно потому, что просвещенные «подвижники и носители великих идей» подводили под эти лозунги теоретическое обоснование, характеризуемое Узурпатором как «философия печенегов», а С.Франком - именуемое как «готтентотская мораль».

Н.Толмачов явно солидарен с мнением, что не так страшно само преступление, как его нравственно-идеологическое оправдание. Поэтому с помощью своего любимого героя он переходит к открытой полемике со своими предполагаемыми заочными оппонентами.